Яра Рибникар - Ян Непомуцкий

Что бы я делал без нее? У нее всегда был ответ на любой, самый сложный вопрос. Не помню, чтобы она хотя бы раз пожаловалась. Впервые она с головой ушла в сугубо житейские дела, ведя их совершенно самостоятельно, без чьей-либо помощи, в том числе и моей. Работу я получал через приятелей Михала или знакомых музыкантов, заботившихся о нас. Все шло как бы само собой. Сохранилась моя фотография тех лет. Кожа да кости. Я и не догадывался, что так похудел. Тогда все были худые.

Дни становились короче. Зима меня пугала. Неожиданно в начале декабря меня пригласили в чехословацкую миссию. Пришло разрешение на выезд. Женя ринулась ликвидировать остатки нашего имущества. На дорогу требовалось очень много денег. Нужно было их собрать. Серебро давно было продано, потом пошли книги, а теперь вот — ноты и, наконец, рояль. Долго я тешил себя иллюзией, что возьму с собой на родину своего последнего верного друга. Но денег не хватало, а скрипку я не хотел продавать, да ее и легче было везти, чем «Бехштейн». Распродажу я полностью доверил Жене. Одна молодая знакомая предупредила меня, что Женя все продает за бесценок. Мне было все равно.

Я спешил. Меня как будто что-то подхлестывало. Скорей. Скорей. Получил разрешение на вывоз скрипки Михала. Это было единственное, чем я дорожил. Имущество Жени. Если потребуется, она сможет ее хорошо продать. Это было последнее, что я в состоянии был для нее сделать. Возвращаясь наконец домой с чувством некоторого успокоения после этого сумбурного, неясного интермеццо, я в подъезде пощупал карман, в котором лежал бумажник с выездными документами. Щупаю и не хочу верить, быстро засовываю руку в карман — бумажника нет! Мелькнула мысль: может, броситься в Москва-реку, Женя вернется в Саратов к матери, что ни говори, мать есть мать.

Наверное, несколько минут я стоял перед домом, просто стоял, не зная, куда идти. Наконец повернул назад и пошел по своим следам. Прежде всего зашел к служащему, выдавшему мне разрешение на скрипку. Вхожу, перед окошечком толпятся люди. Я стал пробиваться вперед. Люди расступились — должно быть, отчаяние на моем лице говорило само за себя, я и рта еще не раскрыл, вижу — возле окошечка лежит мой бумажник. Служащий поднял голову и удивленно посмотрел на меня. Я схватил бумажник, сунул его в карман и крикнул: «До свидания!» Только на улице проверил, все ли на месте. Разрешение на репатриацию, разрешение на вывоз скрипки, деньги, все в целости и сохранности. Взволнованный, ввалился я домой. Колени дрожали. Мой рассказ о случившемся Женя приняла с невозмутимым спокойствием, только улыбнулась. Я подумал: может быть, она надеялась, что в конце концов отъезд не состоится? Но разве она не сделала все, чтобы быстро и решительно ликвидировать наше имущество? Не она ли купила билеты и выхлопотала эстонский вагон? Через моих эстонских певиц Женя связалась с эстонскими дипломатами и раздобыла места в международном вагоне, который один раз в неделю ходил из Москвы в Таллин.

Итак, в начале декабря двадцать первого года мы сели в роскошный вагон и без происшествий добрались до Петрограда, где вагон прицепили к скорому поезду на Таллин. На советско-эстонской границе пришли советские пограничники. Они долго изучали наши документы и, наконец, решили, что мы не имеем права покинуть Советскую Россию в индивидуальном порядке, а должны ехать только в эшелоне с другими репатриантами. Все наши попытки разъяснить ситуацию ни к чему не привели. Нас сняли с поезда. «Пошлем телеграмму в Москву, попросим указаний, а вы пока побудете с нами». Нас разместили в бараке, где жили сами пограничники. Станция была маленькая, неприметная, всюду глубокий снег, кроме военных, вокруг ни одной живой души. В кармане у меня ни копейки. Деньги (опять же по инициативе Жени) мы отдали эстонским знакомым в Москве, они же нам дали номер счета в эстонском банке, где мы должны были их получить. Номер я записал на манжете рубашки. Итак, деньги в Таллине.

Еды в дорогу мы взяли немного. Разговорились с пограничниками. Они извинялись, ссылаясь на строгие предписания. Делились с нами своими припасами. Поездов почти не было. Нас окружала тишина снежной пустыни. В Москве нам рассказывали жуткие истории о том, как солдаты раздевают пассажиров на эстонской границе, дают им другую одежду, что попало, иногда старое солдатское обмундирование, чтобы не задерживать поезда, а потом на досуге распарывают одежду по швам и извлекают золотые монеты, жемчуг, бриллианты. Никаких запасов одежды мы не заметили на нашей станции. Когда же мы об этом рассказали пограничникам, они буквально катались от смеха. Я боялся, как бы они не попросили меня сыграть им что-нибудь на скрипке, потому что мы сказали, что это мой инструмент. Несколько дней мы провели с ними, стараясь сохранять оптимизм; они нас кормили и просили рассказать о жизни в Москве, Саратове, Ростове. Я рассказывал, кое-что добавляя от себя, чтобы получилось поинтереснее.

По ночам я выходил на улицу, прислушивался.

Ночь. Кругом толстыми слоями лежала темнота. Ночь вышла из земли и, не коснувшись и не запятнав снега, разлилась по небу. Нигде ни одной звезды. Подо мной нетронутая белизна снега, словно срезанного ножом. Еще можно было бы вернуться. Судьба возвращает меня. С той минуты, как мы отправились в дорогу, она непрестанно вставляет нам палки в колеса. Меня мучили самые черные опасения. Я прислушивался. Ждал самого страшного. Каждую минуту. Вот сейчас… Устав, я плелся в барак. Все спали. Часовой стоял далеко, у самой станции.

Спустя неделю пришел командир: Москва по телефону разрешила нам дальнейшее следование. Прибыл поезд и с ним эстонский международный вагон. Пограничники помогли нам сесть, к вещам даже не дали прикоснуться. Я нес скрипку. Женя вела за руку дочку. Багаж наш вообще не просматривали ни когда сняли с поезда, ни когда снова посадили. Под дружеские прощальные взмахи рук мы пересекли границу Советского государства.

Когда мы приехали в Нарву, первую эстонскую станцию, нам заявили, что срок эстонской визы истек и нас не имеют права впускать в Эстонию. С трудом сумели мы убедить пограничников в том, что завтра утром мы все уладим в чехословацком консульстве. Очевидно, международный вагон, в котором обычно ездят дипломаты, возымел свое действие. Нас приняли, видно, за каких-то значительных персон. Мы поехали дальше.

Таллин и Рига. Женя вспомнила талантливую ученицу Михала, еврейку из Ревеля, учившуюся когда-то у Михала в Саратове и сразу же после его смерти вернувшуюся в Ревель. Она знала, как ее зовут, знала, что у отца ее книжная лавка. Мы легко нашли их. Женя постучала. Нам открыли и сразу же заключили в объятия. Встретили радушно. Ни о какой гостинице и слышать не хотели. Я пошел в чехословацкое консульство. Консул сидел, как мне показалось, совершенно без дела. Наш случай его профессионально заинтересовал. Он выдал мне чехословацкий паспорт, вписал в него в качестве спутников Женю и девочку, выдал нам визы через польский коридор в Германию. В первое окошечко в эстонском банке я назвал таинственный номер, записанный на манжете рубашки. Мне без слов отсчитали банкноты. Не спросили даже документов. Много денег ушло на уплату пошлин в чехословацком консульстве. Три дня мы пробыли в Таллине. Я ходил по городу, узкие улицы и старые дома напоминали мне Прагу. Отсюда поехали в Ригу. Там жили родственники Жениной матери. О них Женя знала еще в Саратове и заранее с ними списалась. Только когда мы снова сели в поезд (в Риге мы провели лишь один день), Женя рассказала, что родственники убеждали ее остаться с ребенком у них, самым серьезным образом отговаривая от ненадежного будущего со мной.