Яра Рибникар - Ян Непомуцкий

Меня очень огорчило настроение отца. Я вспомнил об этом позже, когда окончательно, уже без Михала, возвратился из далеких и трудных странствий и застал мать в могиле, а отца — женатого вторично. «Взял потаскуху», — сказала моя жена. Я пошел к нему, все-таки он мне отец, я не забыл еще его песни. Он вытолкал меня из дома. «Они тебе ближе. Ты к ним вернулся. Вот и живи с ними».

Я подумал, что он, может быть, испугался, что я заберу у него виллу и сад. Сказал ему: оставь семейные дрязги, я не из-за них пришел, знаю, что ты не любишь моих, не будем об этом говорить, я просто пришел повидаться с тобой.

— Незачем. У меня своя жизнь, с твоего позволения, я давно совершеннолетний, знаю, мои гениальные сыновья всегда считали меня за малолетка, а кто вас вывел в люди?

Я понял, что нам не о чем разговаривать. Пройдя через калитку, я остановился на дорожке, меня тянуло в сад, хотелось посмотреть, как разрослись кроны деревьев за эти семь лет. Семь лет! Но я взял себя в руки. Притворив зеленую, заржавевшую, разболтанную калитку, я заплакал, но быстро утер слезы. Нельзя было показывать, как глубоко потрясло меня это поражение. Вскоре у отца родился сын от второго брака. Значит, есть у меня где-то брат, новый брат, который все еще для меня нов, потому что я не видел его ни ребенком, ни юношей, не разыскал его и взрослым мужчиной.

Семь лет. Неужели он не догадывался, что я пережил за эти семь лет? Семь лет как семь столетий. Война. Революция. Поездка на север. Поездка на юг. Смерть Михала. Женя. Решение. Возвращение на родину.

Он не мог нам простить, что к нему мы были менее внимательны, чем к матери. Она всегда была хрупкой, слабой здоровьем. До самой смерти об этом рассказывали знавшие ее люди. Но только не моя жена. Лариса не навестила ее и перед смертью. Как раз в ту пору отношения между ними совсем разладились, даже наша дочка не ходила к бабушке с дедушкой.

Я невыносимо страдал, всякий раз оказываясь между матерью и Ларисой. Так было с самого начала.

Мои родители надеялись, что я женюсь на дочери богатого торговца, еврея Винавера. Взял бы за ней большое приданое. Отец, вероятно, считал, что в наше совместное предприятие моя жена должна была внести солидную сумму денег. Лариса их разочаровала. Но я их не виню. После моего возвращения из России наш многолетний приятель, старый Галек, говорил, что Лариса сама виновата. Хотя кто его знает, он ведь очень любил мою мать. Попробуй-ка разберись, кто прав, кто виноват. Бедная Лариса! Никогда не забуду, как она вся съежилась, ушла в свой домик, словно испуганная улитка, когда мы, Михал и я, повезли ее первый раз в Россию. Правда, это был ее первый выезд за границу, в то время как мы после Финляндии, Англии, Германии, Франции, России, которую уже тогда хорошо знали, чувствовали себя бывалыми путешественниками. Михал все время подтрунивал над ней. Без слов, без улыбки, пристально смотрела она на покрытые глубокими снегами бескрайние равнины, по которым мы ехали много часов подряд. Она была на четвертом месяце. В сентябре я получил от нее письмо, в котором она писала, что беременна. Сообщила она об этом после долгих колебаний. «Кто же нас благословит?» — спрашивала она. Я послал телеграмму: «Приезжаем в декабре, венчанье в январе». Михал взял на себя тяжелую задачу объяснения с родителями. Ларису они не любили. В то лето я встречался с ней, подавленный тенью художника, которого больше уже не существовало, потому что он был в армии за пределами страны; встречался с ней, сознавая, что получаю ее от Михала, который отказался от нее, утверждая, что она не для него, а для меня; мать же говорила: вначале с одним, потом с другим, впрочем, поинтересуйся, что о ней говорят, она же парней принимает в табачной лавке!

Мы приготовили в Саратове квартиру, деньги дал Михал. Квартира из пяти комнат, чтобы было достаточно места для Ларисы с ребенком и для наших с Михалом занятий. Там мы начали совместную жизнь в тот год, когда Галлеева комета возвестила многие несчастья нашей планете.

Позднее я понял, что мы чересчур многого требовали от Ларисы. Вырвали девушку из сонного городка на берегу одной из двух тихих равнинных рек и бросили в неопределенное будущее, в далекий мир, полный неведомых звуков, необозримых просторов, непонятных людей. Чем тогда был Саратов для нас двоих? Лишь полустанком на пути к успеху.

Энергия и решительность Жени, впервые изумившие меня на пожаре в деревне, не изменили ей и дальше, во время сборов в дорогу в Саратове, потом в Москве, на границе ее родины и на всех прочих границах. Словно к ней вернулось детство, юность, из нее била удивительная энергия, которая ежедневно и заново вливала силы и в меня! Я забыл про Женю только на несколько секунд, на вокзале в Старом Граде, а когда вспомнил, от ее оживленности не осталось и следа.

Сейчас, вспоминая мучительную сцену моего возвращения, я отчетливо вижу, что она не проговорила ни слова, не поздоровалась, не поклонилась.

Я вошел в свой дом.

Лариса, ее сестра, мать бросились обнимать меня, я наскоро знакомлюсь с женихом сестры, бросаю взгляд в сторону девочки, сидящей на кровати возле стены, боже мой, мой ребенок, моя дочь, я ее как будто никогда не видел, прошло ведь семь лет, тогда она была еще младенец — и человеком-то не назовешь, в ту минуту я читал на ее бледном личике с бесцветными глазами (кто бы сказал, что из нее вырастет такая красавица! Анна, милая, ты походила тогда на червячка!), читал жгучее любопытство, безумное любопытство. Я стоял, как изваяние, за спиной у меня была Женя, я забыл про нее, на меня вдруг навалилась такая усталость, что хотелось покоя и ничего больше, только покоя. Уйти бы ненадолго в другую комнату, побыть одному! Но все оставалось по-прежнему, и усталость растворилась в жутком страхе. Все, что стояло передо мной в тот вечер, казалось мне непреодолимым, как и предстоящая жизнь — непреодолимая, безнадежная, ошибочная. С трудом собрав последние силы, я сказал:

— Это Женя, супруга Михала, и ее дочка.

И потерял сознание.

Из-за этого Лариса долго была убеждена, что дочка не Михала, а моя.

Что они знали? Если бы не Женя, я, наверное, никогда бы не преодолел препятствий, стоявших на моем пути от Саратова на бывшую мою родину. Бывшую? Может быть, кто-нибудь скажет, что родина у человека одна, что хоть это, по крайней мере, вечно и неизменно. Но я могу утверждать, что моей родиной стал и Саратов, и если бы я там остался вопреки тому или, может быть, благодаря тому, что там могила Михала (а останься я там, могила бы сохранилась), и выезжал бы по каким-нибудь делам в Европу, я бы возвращался на Волгу, как на свою родину. А разве то же самое не относится к стране, где я доживаю свои дни? Она далеко на юге, здесь нет бурных русских весен, нет серых, прозрачных, стеклянных рассветов Старого Града. Это огненная страна, из которой ни я, ни моя дочь не собираемся уезжать. Не она ли сейчас моя родина?