Яра Рибникар - Ян Непомуцкий

С Михалом она не ладила. Быть может, не могла ему простить, что он оставил ее, уступил мне; она сознавала свою красоту, но была жертвой собственного тщеславия. Она постоянно находилась в состоянии неуверенности, сомневалась в любви и дружбе близких. Не верила в свой успех. Она, в сущности, никогда не освободилась от своей несчастной подозрительности, превращавшей самые искренние чувства людей в пустую выдумку. Однажды в Саратове она упрекнула меня в том, что я женился на ней потому, что был вынужден, что я взял то, что Михал отверг, так как всю свою жизнь поступал по его воле.

Первые стычки с Михалом начались еще в Старом Граде из-за нашего отношения к матери. Лариса укоряла нас, что все деньги мы отдаем ей. «А где же ваша жизнь? Маменькины сыночки, вы так и не стали взрослыми!» Как-то Михал так на нее накричал, что я испугался, как бы дело не дошло до окончательного разрыва. Но Михал был Михал. Наговорил ей резкостей, а через полчаса распивал с ней чай. В Саратове мелкие, а иногда и крупные ссоры продолжались. Как правило, из-за ее замечаний по адресу наших гостей.

Дом наш каждый день был полон гостей. Так уж там заведено.

Приходили на званые ужины и просто так забегали мимоходом. Проблемы, чем угощать, не возникало. В доме всегда держались запасы. Лариса ужасалась такому обилию продуктов. В Саратове ничего не покупали килограмм или полкилограмма, к чему она привыкла с детства; здесь обычно покупали четверть теленка, огромный кус белуги, замороженную индейку целиком; на городском рынке высились горы овощей и фруктов, которые покупали ящиками и корзинами. После трапезы обычно принимались за карты. Позднее, около полуночи, подавался ужин. Играли в преферанс и винт, а после полуночи — в железку. Михал обожал карты. Его близкий друг и коллега В. как-то спустил у нас за ночь месячное жалованье. Я сказал, что мне это очень неприятно. Михал удивленно взглянул на меня и заметил:

— Он заплатит все до последней копейки, не сомневайся!

Другой его коллега все свое состояние проиграл на конных скачках. Наряду с искусством азартные игры были тогда единственным развлечением. Ночи были длинные. Игра в карты не противоречила никаким моральным нормам. Ими увлекались высшее общество, мещане, люди искусства. Я никогда не играл, брал на себя роль хозяина, подливал вино, подбадривал Ларису, угощавшую гостей.

Лариса не могла понять смысла этих непрестанных пиршеств. Будто каждый день именины, говорила она. Михал смеялся.

К нам все приходили с радостью. Лариса им нравилась. Была она легкая, стройная. Даже тогда, когда я ее привез после поспешного венчания, на четвертом месяце беременности она выглядела настолько стройной, что ни у кого не зародилось никаких подозрений. Когда в мае появился ребенок, для всех это было приятной неожиданностью. Ни малейшего злословия на наш счет я не слышал.

Неделями мы проводили ночи в увеселениях, почти не спалили, а утром как ни в чем не бывало шли в консерваторию. Правда, однажды Михал на уроке уснул, ученицы потихоньку вышли, чтобы его не разбудить, и дали ему всласть выспаться.

— Проснулся я, — рассказывал он, — сижу на стуле, вокруг темно. Подумал, может, я пережил какую-то космическую катастрофу, — недаром же столько разговоров было о комете Галлея, хвост которой якобы пересекла наша Земля, — прошло немало времени, пока я сообразил, что нахожусь в классе один-одинешенек и проспал здесь несколько часов.

Лариса не могла свыкнуться с широкой и свободной атмосферой русской жизни, в которой Михал и я чувствовали себя как рыба в воде. Мы так прочно вошли в это общество, что порой даже забывали, что мы чехи.

Директор консерватории Соберский был поляк, его всюду принимали так же, как и нас. Этот веселый, энергичный, остроумный и жизнерадостный человек всегда появлялся там, где надо было поднять настроение, оживить обстановку. Он был холост, свободен, независим. Ему удавалось получать деньги для консерватории у губернатора и в богатых домах. В нас он видел свою главную опору. Сам он жил только делами консерватории. Нам было хорошо с ним.

Никогда в Саратове я не чувствовал себя иностранцем. Мы были вхожи в дома наших знакомых, точно так же, как они к нам. Каждый приносил что-то свое: радость или печаль, тревожные вести с фронта, желание сыграть в карты, физическую потребность человеческой близости. Мы жили стаей, а Ларисе, видимо, хотелось голубиной изоляции. Рядом с Михалом это было невозможно. А дом Михала был и моим домом. И у нас постоянно что-то происходило.

«Что за люди, — говорила она. — Только и умеют сорить деньгами, есть, бахвалиться, врать!»

Мы их любили такими.

С тех пор как я себя помню, я был частью Михала. Моя жизнь — это были мы: Михал и я. Когда я ребенком играл на органе в соборе святой девы Марии в Старом Граде, — это было для меня второстепенное занятие, главным было фортепьяно, так как я готовился стать аккомпаниатором Михала. В консерватории в Праге родители лишь раз поинтересовались моими успехами. О Михале мать справлялась каждую неделю. Из-за него даже переехала из Старого Града в Прагу. В консерватории ее все знали, она приглашала профессоров в гости. Те, конечно, не приходили, разве что в исключительных случаях. Я написал Михалу дипломную работу по композиции, одновременно со своей, дипломы мы получили в один год, он кончал по классу скрипки у Шевчика, кончал как восходящая звезда; я писал обе работы, потому что он переутомился; он получил высшую оценку — пятерку, а я — четверку. Михал платил за мое учение, когда после Финляндии послал меня в Берлин продолжать образование в классе фортепьяно у Анзорге. Шестнадцатилетним юношей он увез меня в Финляндию, в Гельсингфорс. Один он не захотел ехать. Михала рекомендовал Шевчик, на вокзале в Гельсингфорсе нас встретил приятель Шевчика Ситт со словами: «Да вы же дети!»

Это был наш первый успех. Первый серьезный заработок. С того времени деньги стали регулярно поступать в наш родной город, проживались и накапливались, пока в один прекрасный день не обернулись виллой наших родителей. Вилла в Старом Граде, которую мы обеспечили нашим родителям, должна была пригодиться им в старости, — матери необходим воздух, а следовательно, большой сад, так как всю жизнь ее мучила астма; отец бросил свое ремесло, как только мы стали учиться в Праге, потому что был, по его мнению, незаменим в качестве нашего импресарио, но когда в этом отпала необходимость, мы рассчитывали, что он займется садом: Из-за границы были выписаны самые лучшие саженцы и самые прекрасные цветы. Однажды, уже будучи профессором в Саратове, я приехал к ним в отпуск. Восхищенный разнообразием плодов в саду, густыми кронами, быстро развившимися из наших драгоценных саженцев, очарованный прохладой и зеленью, я сказал, что не прочь бы увезти все это с собой в Саратов. Отец взорвался. Мать, мол, вы посылаете на курорты из-за этой ее астмы, она весь мир объехала (действительно, она почти каждый год ездила в Лихачевцы, курорт для астматиков, один раз была в Опатии, дважды — в Рейхенхалле по рекомендации нашего домашнего врача), а я, кричал он, работай, как поденщик, окапывай, подрезай, обмазывай, удобряй, собирай яблоки, черешню… всегда надо что-то собирать! Вот что вы для меня уготовили!