Яра Рибникар - Ян Непомуцкий

Итак, Женя. Она с лихвой заплатила мне за все, что я сделал для нее и ее ребенка, если я вообще что-либо сделал, в России, и за то, что пытался сделать, вернувшись на мою бывшую родину.

На мое внезапное решение больше всего повлияли пожар и она, Женя. Это решение, как я думаю и сейчас, связано с тем подъемом энергии, с каким Женя заливала огонь, сделавшись вдруг гибкой и бесконечно юной. Тогда я и почувствовал, что способен на это, на какой-то миг в моем просветленном сознании возникла мысль: надо ехать!

В Саратове она уже в первый вечер села передо мной с карандашом в руке.

— Дай листок чистой бумаги. Перепишем вещи, которые ты хотел бы взять с собой.

— А остальное?

— Продам, — сказала она.

Из квартиры стали исчезать различные предметы. Как и кому она их продавала, не знаю. Мне было все равно. Как-никак это конец, которого не миновать. Лучше всего, если поменьше обращать внимания на все сопутствующие ему беды.

В консерватории тоже произошли перемены. Мой заместитель переориентировался на торговлю. Подал в отставку и взялся за работу по снабжению Красной Армии. Уехал куда-то на Кавказ, и больше я о нем никогда ничего не слышал. Говорили, что его убили. Мне дали нового заместителя, которого я не любил. Сараджев уехал с семьей в неизвестном направлении. Мой друг Дроздов получил работу в Москве. Перед отъездом предложил узнать, нет ли там места и для меня. Он догадывался, что со мной что-то происходит, хотя и не знал о моем тайном решении. Я согласился. Помимо работы в классе, я продолжал выполнять обязанности директора и члена музыкально-просветительной комиссии Наркомпроса. Мы прослушивали исполнителей, которые в зависимости от нашей оценки получали соответствующее материальное вознаграждение. Однажды ко мне пришел чех, клоун, игравший на бутылках, примитивном ксилофоне, и трубе. Мотался по Китаю, Сибири, прошел через всю Россию. Для получения пайка и жалованья ему нужна была оценка его музыкального номера. Я написал ему простейшую мелодию и попросил сыграть ее на своих инструментах.

— Господин профессор, — сказал он, — я нот не знаю. Вот уже двадцать лет я играю по памяти, на слух и потом ведь не важно, что и как я играю, важно, как я выгляжу, что делаю, чтобы рассмешить публику.

Я дал ему самую высокую категорию, даром что и с ней он получит не бог весть что.

Один из моих самых близких друзей, Боровский, исчез из Саратова, говорили, что он эмигрировал.

Да, все подтверждало ощущение, что с Саратовом у меня все кончено.

Женя продавала вещи. Деятельная жизнь пошла ей на пользу. Румянец возвратился на ее смуглое восточное лицо, излучавшее тепло из неведомого источника, находящегося где-то под кожей.

Тогда продавали все. Кольцова жена послала продать дорогую шубу и купить что-нибудь из продуктов.

Он вернулся домой с огромным военным биноклем, настоящим чудом современной оптики.

— Такого ведь нигде не достанешь, — возбужденно говорил он, — ему нет цены, нет цены!

Женщины схватились за голову. Удрученный, пришел он в консерваторию и рассказывал всем о грандиозном скандале в своем доме.

В мае я получил извещение, что меня избрали профессором по классу органа Московской консерватории. Я объявил сослуживцам о своем отъезде. Это явилось большой неожиданностью не только для консерватории. Как музыканта меня ценили и городские власти. Надо было подыскивать нового директора консерватории. Я предложил виолончелиста К., которого не любил. Это был отличный музыкант, хороший семьянин, уважаемый в городе человек. Мой долголетний друг и приятель Михала Рознер, просидевший с нами за карточным столом многие ночи, пользовавшийся славой неотразимого донжуана, охладел ко мне, потому что питал надежду, что я предложу его кандидатуру. Я всегда был непомерно строг по отношению к своим друзьям. Сейчас вижу: надо было предложить его.

Покончено было и с этим. Из квартиры исчезли и стулья. Женя снова пришла со списком. Требовала точных инструкций: что мы везем в Москву? Я сказал: «Бехштейн», ноты, скрипку Михала и библиотеку Михала. Мне нужно только это. Что касается прочего, пусть решает сама.

Меня пугала ее бурная деятельность. Распродажа вещей захватила ее полностью. Ни о чем другом она не могла думать. О ребенке заботилась ее мать. Даже для нее у Жени не было времени. Как же мы будем переселяться? Женя сказала:

— Надо взять вагон, и все.

— Как, целый вагон?

— Да, вагон, мы получим целый вагон.

— От кого?

— От инженера Рязанско-Уральской железной дороги.

Когда я рассказал об этом в консерватории, с нами в Москву изъявил желание поехать мой коллега Л., москвич, с женой. Это были старые люди, захотевшие последние дни своей профессиональной деятельности провести в Москве. Главное место в их багаже занимала собачонка, нежно обожаемая хозяйкой. Я с радостью согласился, потому что с ними чувствовал себя уверенней и спокойней. Да и расставание с Саратовом легче перенести рядом с ними. Я знал, что покидаю, но не знал, куда мы едем. Не было больше Михала, который все планировал, решал, организовывал.

Расставание. Торжественное собрание в консерватории. Художественный совет в знак благодарности за работу преподнес мне книгу в переплете, украшенном серебром, она сохранилась еще со времени основания консерватории. (Позднее Женя продала это серебро в Москве.) Молодежь. Родители бывших и тогдашних учеников.

Железнодорожный вокзал.

Вещи внесли в вагон. Рояль, сундуки, мешок с солью, — потому что в Москве, говорят, даже щепоткой соли не разживешься, — узлы с самой необходимой одеждой, кое-какая кухонная утварь. Мои москвичи набили в вагон все, что у них было. Вагон был полон. Собачонка скакала по вещам и скулила, пока старая дама не взяла ее на руки.

От слез я ничего не видел. Женя не плакала. Малышка испугалась. У нас не было сил утешать ее. Она прильнула к старой супружеской паре с собачонкой. Передо мной разверзлась пропасть. Завершилась жизнь Михала. Еще раз, как и позднее в трудных обстоятельствах, всей тяжестью на меня обрушилась его смерть. Михал в моей жизни умирал несколько раз. И все еще умирает.

Перед самым отправлением поезда наш комиссар заглянул в вагон и заметил мешок с солью.

— Что это?

— Соль.

— Но это запрещено! Почему вы не сказали, я бы вам принес письменное разрешение. Ведь отберут где-нибудь в пути!

Было уже поздно. Я махнул рукой. Отберут так отберут. Поезд тронулся. Слезы мои перешли в рыдание. Боже мой, какой ужас! Как же я плакал по Саратову!

(Позднее я тысячу раз спрашивал себя и спрашиваю до сих пор, было ли правильным это решение. И почему я ощущал его как часть того неясного предопределения, висевшего надо мной, как Дамоклов меч?