Яра Рибникар - Ян Непомуцкий

— Ну, как? — спросила я.

Он, не ответив, хотел пройти в комнату, но упал в обморок. Мы быстро привели его в чувство и уложили в постель. Он заснул мертвым сном. Я ощупывала его, прислушивалась к дыханию. Он спал. Действительно спал. Это невероятно. И те спали, Женя и Любочка. Только моя семья была на ногах, мы держали совет. Что же будет? Кто эти две женщины, маленькая и большая? Нашего языка они не знают. Что Ян намеревается делать? Анну прогнали спать. Она была возбуждена: отец на нее почти не взглянул.

Откуда Яну знать, что после его бегства мы очень быстро переселились к моим родителям. Естественно, что он ужаснулся, найдя нас у моей матери. Там — вилла, деньги, сад, фрукты, накопления в банке. У матери же — маленькая квартирка, заставленная, темная, с окнами во двор.

Анна после его отъезда какое-то время ходила к дедушке и бабушке. Но после того случая с яблоками я перестала ее туда пускать.

Ведь он мог, как все мы, остаться в четырнадцатом году дома, и что выпало на долю всех, пусть бы выпало и ему. Но во всем виноват этот дьявол. Его брат. Михал. Если бы не он, Ян сделался бы известным пианистом. Пользовался бы европейской известностью. Мировой. Был бы солистом, а не аккомпаниатором. Но Михалу Ян был необходим, шагу не мог сделать без него. Где бы Ян ни учился, он всюду был первым. В гимназии ему не было равных. Гимназические преподаватели приходили во время войны и расспрашивали про него. Этот мальчик, говорили они, создан для изучения классических языков. Он вот-вот бы заговорил по-латински, если бы его не перетащили в эту музыку. Не дали даже закончить низшую ступень гимназии. Спешили. Как же, Михал через три года получит в Праге диплом! Надо и Яну. Пусть хоть по классу органа, аккомпанировать Михалу он и так умеет. С детства этим занимается.

Но обаянием обладал тот, второй. Можно ли жить одним обаянием? Мы обязаны были во всем слушать Михала, всегда и всюду, заботиться о его друзьях, принимать в доме его обожательниц и приятельниц, каждый месяц новых, даже их родственников, потому что вместе с новой симпатией он всегда приволакивал кучу ее родственников и знакомых. Все обязаны были знать, кто сейчас его подопечная. Был ли он способен любить? По нему сходили с ума.

Всю жизнь жить в тени человека, который меня бросил!

Он считал, что поступил необычайно благородно, выдав меня замуж за своего брата.

Если Ян бежал от войны, поскольку так решил Михал, нужно было бежать всем. Не получили бы документов? Возможно. Не пропустили бы через границу? Возможно.

Ян посылал телеграммы из Копенгагена. И деньги послал. Своей матери, не нам. На дорогу я бы как-нибудь нашла денег. Безумная мысль. Все друзья меня отговаривали ехать. Да и чиновники, сочувствовавшие нам и хорошо нас знавшие, не советовали проявлять настойчивость. Бог с вами, война ведь. Мировая война. Сиди с ребенком на месте и не рыпайся. Береги голову. Береги крышу над головой. Война. А потом революция. Что может быть страшнее?

Так вот и прошли годы. Когда мы снова встретились, идол его жизни, Михал, был мертв. Первые слова Яна были о нем. Отец на вокзале ответил ему той же монетой: мать схоронили четыре года назад.

Женю он привез к нам, потому что Михал умер. Точно так же он мог приехать и сказать: «Я не привез Женю, потому что Михал умер».

Как сейчас вижу его. Стоит на пороге комнаты, мои кинулись к нему, а за ним — две фигуры, одна высокая, другая маленькая, истощенная, испуганная девочка.

Он по-прежнему стоял на пороге, никто не взял его за руку, никто не предложил ему сесть, никто не обнял прячущегося за его спиной испуганного ребенка. Я сказала:

— Мама умерла.

— Знаю, — ответил он, — схоронили четыре года назад.

Я читала на его лице: «Не надо было мне приезжать».

А может, рассказать ему сейчас же, не откладывая, как я нашла свою дочь запертой в подвале, когда пришла за ней вечером, чтобы забрать домой. Она гостила у них на вилле два дня. Я ее ищу, а они делают серьезные лица: она в подвале. Что такое? В подвале? Анна в подвале?

Заперла ее там родная бабушка, его мать, обожаемая, оплакиваемая, незаменимая, добрая и нежная мать. Что случилось? Оказывается, Анна раздавала наши яблоки соседским детям через забор, срывала даже незрелые и пихала им через забор, быстро, исподтишка. «Расточительница, крала у нас, чтобы раздавать чужим. Ты не научила ее спрашивать разрешения».

Анна больше никогда туда не ходила. Мы — тоже.

Мне хотелось его обнять и никогда больше не выпускать, держать его в своих объятьях, пока руки не отсохнут. Он был такой поблекший, угасший, растерянный. Меня утешал только тихий свет в глубине его глаз. Все-таки он был рад видеть нас. Несмотря на скорбь по матери и удары, нанесенные ему отцом, на его бледном лице трепетала надежда: мы вместе. Но к чему было все это, если я не могла прильнуть к нему и шепотом спросить его, будет ли он приносить мне цветы, ведь я стала такой искусницей, выучилась делать настоящие картины из засохших цветов — мать даже продала несколько моих картин! Нет, нет, ничего похожего! Еще мне хотелось сказать ему, что я буду для него и Михалом, и матерью, что к тому же ни Михал, ни мать не были такими людьми, какими он их себе представлял. Никогда ни слова не сказала я ему о Михале. О том, чт о я о нем думаю. Этот человек был неуязвим, как скала, я бы разбилась о него. О матери я ему кое-что сказала, но гораздо позже. И услышала в ответ:

— Знаю, ты никогда с ней не ладила. Она была прекрасная женщина. Страдалица.

Всегда она ходила в страдалицах, а я не умела с ней ладить. Не имело смысла говорить с ним об этом. Так повелось с начала, с самого начала: тогда еще за мной ухаживал его брат, она не терпела меня.

Братья давали концерт в Старом Граде, и их мать была личностью номер один. Она не подозревала, что он выберет именно меня! В то время я даже не окончила средней школы. Торговала в табачной лавке, дни мои проходили в разговорах. Лавка никогда не пустовала. Редко кто выходил сразу. Покупали, чтобы иметь повод поговорить. Составился даже свой кружок, который регулярно собирался.

На концерт меня взяла с собой соседка, знавшая Михала. После концерта она потащила меня за кулисы поздравлять его. Тогда все и началось. Уже на следующий день Михал назначил мне свидание. Мы гуляли по лугам за городскими стенами. Все шло очень быстро. Все. До конца.

Он был восходящая звезда, и я форсила, идя рядом с ним по главной площади и парку. Два раза в неделю там играл духовой оркестр, и я, прильнув к его сильному плечу, вела его вокруг клумбы с красными гладиолусами; сделав так два-три круга, он увлекал меня в темноту. Его очень смешило, как это все так послушно ходят по кругу, пара за парой, это, мол, занятие для лошадей, а не для людей.