Яра Рибникар - Ян Непомуцкий

Он не говорил мне о поэтах, о вечной любви, о природе, полагая, видимо, что или я его понимаю, и тогда все слова излишни, или я его не понимаю, и тогда никакие слова не помогут. Он был уверен, что я его понимаю. Иначе он не произнес бы этих слов. Таков он был всегда. Жизнь принадлежала ему. Ты можешь включиться в его жизнь, как это было с Яном, думаю, с самого детства, и жить его жизнью. Да, он был благороден. Благороден по-своему. Но благородно ли взять твою жизнь и позволить тебе жить его жизнью?

Михал сказал: «Я хочу тебя!» — и этим все было решено.

Яну я потом говорила, что жалею только о том, что не я первая порвала с Михалом, потому что из Праги он мне ни разу не написал. Когда он снова приехал в Старый Град на летние каникулы, я ждала продолжения, порой с трепетом думала о нем как о муже: его ждала слава. Но не он пригласил меня на прогулку, а Ян. Договорились они между собой, что ли? Я об этом так и не узнала. Мы ходили с Яном, взявшись за руки, он приносил мне цветы. Я собирала гербарий и таскала Яна за собой. Тогда же я начала учиться, сдала экзамен за первый и второй класс учительской школы. Эту идею подсказал мне Михал.

В январе одиннадцатого года мы уехали в Россию. Тогда я потеряла всякий интерес к занятиям в учительской школе. Я носила ребенка. Четыре месяца об этом никто не знал. Ни сестра, ни мать, ни Ян. Наконец храбрость меня оставила. В ноябре я написала ему. Переписала стихотворение Шрамека, которое он мне однажды декламировал.

Ребенок родился в Саратове мертвым.

— Ты жива, — сказал Михал. — Ты жива. Родишь еще дюжину.

— Да, — сказала я. Это было первое слово, которое я произнесла.

Михал мог все. Боже, как вспомню того пса! Родители их ненавидели собак, даже пуделя дедушки Галека пускали только во двор, но Михал в один прекрасный день приволок громадного пса, и никто не посмел возразить. Это был сенбернар не совсем чистой породы и величиной с настоящего теленка. Он лежал у порога дома и рычал на каждого входившего. Даже головы не поднимал. Лежал, словно высеченный из камня для устрашения. Так его выдрессировал Михал. Когда я ругала собаку за свирепость, Михал отвечал, что он добряк, каких мало.

Однажды я вошла к ним в дом, — родители в тот день уехали в деревню, а он велел мне прийти, кто бы его ослушался? — так вот прихожу я, двери открыты, собаки нет, может быть, Михал ее увел, подумала я, или родители забрали с собой. Прошла по пустому коридору, темному и зловеще тихому, было воскресенье, вошла в комнату, где меня с холодной учтивостью принимала мать Михала, когда он вначале в порыве воодушевления хотел меня с ней познакомить, комната была пуста, Михала нигде нет, я стала у окна, вся во власти ужаса, ужаса пустоты и враждебности, которой была пронизана эта комната. Но Михал! Я любила его и готова была ждать хоть до ночи, мне так хотелось ощутить прикосновение его крупной головы, которой он тыкался в меня, как большой, сильный козел, был он крепкий, мускулистый, крупный; рядом с Яном, похожим на щегла, всегда выглядел могучим; все нутро мое сжала судорога, судорога страха перед пустотой, пустотой от того, что здесь не было Михала и была ужасная потребность в нем; я легла на пол, головой к открытой двери, растянулась на ковре, так мне было легче ждать, что бы там ни случилось. Ведь могла прийти его мать или угрюмый отец. Михал сказал, что никого не будет, и действительно, думала я, никого нет. И вдруг в дверях показался пес. Остановился, посмотрел на меня и пошел, опустив морду к полу, словно искал след, опять остановился, посмотрел на меня, оскалил зубы… и тут я начала кричать, орать во весь голос: чего пришел, марш, пошел вон, псина ты эдакая, вонючая скотина, гадина собачья и так далее. А Михал стоял в дверях и смеялся. Вначале он смеялся сдержанно, а потом захохотал своим громким заразительным смехом.

Я корчилась на ковре в каком-то припадке, все у меня болело, живот, спина, как будто кто-то топтал меня, тошнило. Так мне себя было жаль, человек, можно сказать, погибает, а над ним так заразительно и весело смеются.

— Ну что ты так испугалась, я же здесь. А собаку я послал посмотреть, не пришла ли ты.

Больше часа прошло, пока я успокоилась. Он сидел рядом со мной на полу, пса отослал в коридор, и он снова, как изваяние, застыл на пороге. Охранял своего хозяина.

— На днях разорвал двух голубей, — говорил он, гладя мои волосы, — надо его куда-то пристроить, есть один человек, интересуется псом. Я ему выдал по заслугам, правда, но какой в этом толк. Еще отхватит у кого-нибудь кусок ляжки, и тогда не миновать суда, свидетелей, штрафа и прочего.

Я представила себе, как будет тосковать по нему эта собака, когда он продаст ее другому. А Михал, похоже, об этом и не подумал.

Пока другие проливали кровь и подыхали от болезней, они занимались музыкой и наслаждались балетом.

С гордостью Ян рассказывал мне о том, как ввел в консерватории ритмику в качестве обязательного предмета. Вела ритмику молодая преподавательница. Ян говорит, некрасивая.

Искусство стеной отгораживало Яна от водоворотов жизни.

Да и Михал много тому способствовал, всячески оберегая Яна от возможных неурядиц. Ян входил только в распахнутые двери, которые открывал для него Михал, и за ними не было коварных засад, не подстерегала опасность, а если таковая была, она была своевременно устранена рукой Михала. Мы все оберегали Яна, ставили его в исключительное положение, в четырнадцатом году мы навалились на него, настаивали: беги, скрывайся, куда тебе в армию, естественно, вместе с Михалом, но того и не надо было убеждать, он в то же утро отправился к своему близкому другу К., который готов был жизнь отдать за Михала, если бы это потребовалось, а К. был сыном военного прокурора… И когда я думаю о том, как Ян вводил ритмику, когда люди умирали от тифа и голода или проливали кровь на разных фронтах этой необъятной обезумевшей страны, я говорю себе: как это на него похоже! Как-то я попробовала ему сказать:

— Люди проливали кровь, а вы занимались балетом.

Он рассердился:

— Оставь, пожалуйста! Какой балет! Ритмическая гимнастика облагораживает вкус, развивает гармонию… Сейчас ее вводят во всем мире…

— Только не надо опять о мире, — вспыхнула и я.

Я больше не могу, в самом деле не могу слушать эти его речи о том, что происходит во всем мире…

Мне кажется, что мы тоже мир, но он уже добавляет шутливо:

— Разумеется, для тебя мир — это ты сама.

Нет, с ним ни о чем нельзя разговаривать. Он немедленно выбрасывает меня из своего круга, в который я пытаюсь проникнуть, из того зачарованного круга, который не вмещает ни нас, ни наших метаний и мук. Да и мои попытки оказываются слишком натужными. Не знаю, что случилось бы, если бы я действительно туда сумела проникнуть.