Яра Рибникар - Ян Непомуцкий

Я стоял над самым прекрасным блюдом, которое только можно себе представить. В нем — роскошная выставка красок от светло-голубой до темно-зеленой, а какой ультрамарин на горизонте, какие розоватые тени возле берегов! Деревья, натыканные в эту колоссальную жардиньерку, были маслянисто-зеленые, и все вместе, поражая воображение буйностью и разнообразием, несказанно прекрасно. Моравец, домашний учитель детей Урбана, встретивший меня в Матуле на станции, терпеливо наблюдал, как я пялю глаза на Адриатическую лужу, как он называл Кварнерский залив. Здесь он ежедневно ловил рыбу, купался и учил детей плавать. Он не находил никаких причин, чтобы волноваться при виде моря. Наверняка он не испытал ни малейшего волнения и тогда, когда увидел его впервые. С головы до пят он был укутан в непробиваемый панцирь спокойного равнодушия ко всему на свете. Мне стало стыдно, и я пробормотал что-то о своей усталости.

— Выглядите вы скверно, — сказал он, — даже маэстро говорил, что вам необходим отдых. Что за операция у вас была?

Я пожалел, что рассказал Урбану про операцию проклятой фистулы, которую заработал в степи, теперь вот он будет распространять молву о моем срамном недуге, но в ту минуту мне это было на руку, так как я получил возможность сослаться на операцию.

— Я потерял много крови.

Я стал искать глазами свой багаж. Под мышкой я держал только связку нот.

— Вы забыли багаж в вагоне, — сказал он.

Черт возьми, подумал я, в хорошем свете представит он меня своим господам. Рассеян, бестолков, чуть ли не сумасшедший.

Мы пошли. Перед станцией нас ждала коляска. Я уже боялся показывать перед ним свой восторг.

Красота дороги от Матуле вниз к вилле Урбана привела меня в неописуемое восхищение. Я готов был заплакать, слезы наворачивались мне на глаза, но все же я сумел овладеть собой. Только этого еще недоставало, подумал я, приметив, что Моравец внимательно за мной наблюдает.

Море. В первый раз я его увидел в Финляндии, когда мы купили калоши и пошли прогуляться к стальным водам Балтики. В ее глубинных слоях что-то постоянно ворочалось, мутнело, вспухало и медленно поднималось к поверхности, но прежде чем оно всплывало наверх и мы могли рассмотреть, что же это такое, оно, как масло, разливалось в стороны и опускалось на дно. Море дарит тебе горизонт, он только твой; известно, что горизонта нет. В сознании своей мощи оно дарит тебе ниточку от конца, эту каждодневную детскую забаву, и приглашает тебя участвовать в ней, когда солнце появляется или исчезает. Море. Мы стоим над волнами. Волны разбиваются перед нами, а мы с любопытством ждем, повторится ли их движение и очертание. Обилие новизны. Бесконечная переменчивость моря. А Ситт говорит: «Да вы же дети!»

Моравец провел меня через прекрасный сад, ухоженный, чистый, буквально вылизанный; мы вошли в одноэтажный дом неподалеку от дворца Доминика — в самом деле, это здание больше напоминало дворец, чем виллу, — там находилась моя комната. Я был доволен.

Из семьи Урбана я пока никого не встретил.

Моравец ничем не подготовил меня к встрече с этим весьма необычным семейством, когда же несколько дней спустя, к моей великой радости, приехал брат Урбана Панта и я поспешил поделиться с ним некоторыми моими соображениями по поводу семейных отношений в этом доме, он посмотрел на меня своими чистыми, прозрачными глазами и сказал:

— Пусть это тебе не портит настроение, постепенно привыкнешь. Видишь, я этого даже не замечаю.

После того как я привел себя после дороги в порядок, Моравец проводил меня в главное здание; по широкой лестнице мы поднялись прямо в столовую. Там меня ждали Урбан с супругой.

Сидим в углу в креслах, негр (в тот же день Моравец объяснил мне, что не негр, а индус и что он сильно бы рассердился, если бы узнал, что я принял его за негра) разносит аперитив. Жена Урбана говорит по-чешски очень плохо. Урбан спрашивает, можем ли мы говорить по-немецки, жена его венгерка, сам он так и не смог выучить венгерский язык. Переходим на немецкий, они расспрашивают, как я доехал. Урбан приветливо и весело смотрит на меня из-под густых черных бровей. Он загорелый, подвижный, держится свободно. Меня неприятно поражает естественность его поведения в сравнении с моей скованностью — я остро чувствую каждый свой сустав, позвоночник, шею, все тело. Может быть, дело в ней. Ведь в самом деле, я никогда еще не встречал такой женщины. К красавицам я привык в России. Я побывал в стольких институтах, видел светское общество, познакомился со многими приятельницами Михала. Наконец, узнал Женю. Если можно считать красавицей женщину с темными волосами и голубыми глазами, полную, но не толстую, высокую, но в меру, с движениями плавными и только в исключительных ситуациях решительными и быстрыми и тем еще более очаровательными, то Женя была красавицей. Однако супруга Урбана явилась из какого-то нового, совершенно неизвестного мне мира. У нее были темно-рыжие, волнистые волосы, небрежно заколотые над белым лбом, зеленые глаза, стройная фигура, молочный цвет кожи. Она непрестанно говорила, расспрашивая меня о России, Анне, Ларисе, брате, моих родных, о музыке и путешествиях, о том, что я видел и чего не видел, говорила она быстро и громко, ласково и с такой дозой интимности в голосе, что я почувствовал страх… Урбан пригласил за стол. Черный человек уже был наготове. Мы расселись, и только тогда в дверях появились дети. Впереди четыре девочки, за ними еще две. Мне они только кивнули головой. С ними вошла гувернантка с лохматой седой головой. Мать обратилась к дочерям с каким-то вопросом, но они ответили молчанием. В ответ на немой вопрос, отразившийся на лице отца, самая младшая ответила:

— Сегодня мы не разговариваем.

— О, — засмеялся Урбан, — как угодно.

Этим все и кончилось.

Прислуживал за столом черный слуга. Обед был необычайно вкусный и богатый. Роскошный, я бы сказал. Но я обратил внимание на то, что девочки очень мало ели. После обеда они моментально упорхнули, за ними удалилась и воспитательница. Учитель Моравец и Урбан пошли в сад. Меня же взяла в полон Лидия:

— Давайте выпьем кофе.

— Когда закончите, найдете нас в саду, — сказал Урбан, усмехаясь.

Я был в отчаянии, отданный на милость женщины. Никогда я еще не встречал такого создания. Болтливое до безумия. Неудержимо любопытное во всех тех пунктах, которые всегда заставляли меня прятаться, как улитку, в свой домик. Разве я ее спрашивал, где и когда она родилась, кто ее родители? Что за человек была ее мать, чем занимался отец, куда она ездила? Разве я ее спрашивал о чем-нибудь подобном? Я готов был сказать ей: «Никогда в жизни я вас ни о чем не спрошу, только отпустите меня». Она засыпала меня вопросами. Изрешетив меня еще за обедом, она, как следователь, заполняла сейчас пустоты. Что этой женщине от меня нужно? Уж не в заговоре ли она с Домиником, который через нее хочет разузнать, с кем ему предстоит быть вместе в поездках, на сцене, в отелях, в поездах? Может быть, он боится меня, может быть, он принадлежит к числу тех осторожных людей, которые способны десять раз все перепроверять? Ее ослепительная красота отталкивала меня. Говорила по-немецки она неважно, с какой-то неприятной интимностью, словно мы родственники, которые долго не виделись и вот наконец встретились, чтоб поделиться друг с другом самыми важными семейными новостями. Все это действовало мне на нервы.