Евгений Рудашевский - Бессонница

Я и вправду прежде не был в женском общежитии, но не удивился тому, как там всё аккуратно и что вокруг много всего мягкого и цветастого. Если б я раньше вдруг задумался, как именно выглядит комната женского общежития, я бы, наверное, представил себе нечто подобное – с кучей всяких тряпок, с фотографиями, постерами, мягкими игрушками и розовыми наушниками на подставке.

В комнате было всего две кровати, и кровать Крис стояла возле окна. Над изголовьем у неё висела фотография с её приёмной семьёй, фотография какого-то парня, может, сводного брата или просто знакомого, и вообще на половине Крис было много фотографий, и много пёстрых рисунков, и сразу два плюшевых медведя – один фиолетовый, другой зелёный. Но меня все эти фотографии и медведи не интересовали, я просто смотрел на кровать – знал, что, если Мэт вдруг уйдёт, мне нужно будет на неё лечь. Я уже как-то лежал на такой кровати, ещё в Москве, сразу после выпускного; ничем хорошим это не закончилось. Наверное, поэтому я так боялся. Подумал, что, если б с нами была Эшли, мне было бы легче. Даже если б она просто сидела за дверью, на полу, и ждала, пока мы с Крис выйдем к ней – помятые, довольные и обменивающиеся только нам одним понятными взглядами. Но Эшли не было, и я здесь чувствовал себя чужим.

Крис уже несколько раз напомнила Мэту, что он хочет спать и что именно из-за его сонливости мы ушли из Солбер-холла, но Мэт, вместо того чтобы оставить нас наедине, вдруг начал рассказывать о том, как встречался с девушкой из России и как она впервые отвела его в русскую баптистскую церковь. Крис то и дело замечала, что знает эту историю, что сама помнит ту девушку, потому что она училась в нашем университете, но Мэт не останавливался, шутил, смеялся, звал как-нибудь съездить в ту церковь, потому что «там душевно», и я был ему благодарен.

Я поначалу слушал Мэта, а потом мне стало скучно, и я почему-то начал думать о «Тартюфе». Прочитал про себя:

Меня развеселил этот отрывок, и я, не сдержавшись, усмехнулся, а Мэт подумал, что я смеюсь над его шуткой, которую я на самом деле даже не услышал. Впрочем, это было весьма кстати, потому что разговор, точнее, монолог Мэта начинал выглядеть совсем уж странным. Он ещё что-то говорил, теперь про девушку, с которой играл в школьном оркестре, а я вспомнил, как читал «Тартюфа», вместо того чтобы готовиться к экзамену по алгебре в девятом классе, и как прятал его под обложкой учебника – не хотел расстраивать отца. Потом Мэт опять заговорил о своей русской девушке, а потом мы ушли. Просто в какой-то момент стало тихо, и я вдруг понял, что если сейчас уйти, то это не обидит Крис – можно будет сделать вид, будто ничего такого не задумывалось, будто мы просто зашли посмотреть её комнату, а теперь отправились спать. Уже на улице я сказал Мэту, что всё вышло как-то глупо, но Мэт сказал, чтобы я не забивал себе голову, что так бывает.

Воскресенье я провёл в библиотеке, в отдельной комнате на третьем этаже. Писал эссе для профессора Джей. Долго не мог выбрать художника, а потом понял, что и выбирать особо не нужно. Поль Гоген. Не то чтобы я был в восторге от постимпрессионистов, но Эшли изучает их на истории искусств, и в последнее время мы с ней часто говорили именно о Гогене – я даже прочитал «Луну и грош» Сомерсета Моэма. Книга, правда, оказалась не совсем биографической, но Эшли она увлекла, а главное, её увлёк сам Стрикленд, что неудивительно.

Вообще, Эшли учится на декоратора, но интересуется прежде всего изобразительным искусством и сама пишет картины, по её словам, в духе урбанистического модернизма – что-то вроде Оскара Блюмнера, только с более явным уклоном в архитектуру и куда более мрачные. Я видел её работы и пока не могу определить, нравятся ли они мне, но одно знаю точно: мне нравится сам факт, что Эшли рисует, и нравится то, как она говорит об искусстве.

Из-за всего этого урбанизма она и взяла психологию профессора Тёрнера, хотя этот предмет и не входит в обязательный список для декораторов. А в прошлом году сразу три картины Эшли стояли на выставке в арт-центре «Hyde Park» в их новом здании на Корнелл-авеню, и, как говорит Мэт, это очень даже круто, потому что туда редко берут начинающих художников.

Сейчас на занятиях Эшли пишет натюрморты – всякие фрукты, вазочки, веники и всё в таком духе. Только Эшли не любит слово «натюрморт». Nature morte – «мёртвая природа». Предпочитает голландский вариант «stilleven», ну или простой английский «still-life», то есть «застывшая жизнь». На эти темы она может говорить долго. И ей нравится, как Гоген сказал: «Я закрываю глаза, чтобы видеть».

Эшли мечтает со временем написать цикл самых обыкновенных заправок – из тех, что стоят в тихих уголках Иллинойса, вроде как домики Блюмнера, которые он находил в городках Нью-Джерси. Говорит, что хочет зарисовать их по-особому, будто рисует и не заправку, а какой-нибудь архитектурный памятник для альбома исторического наследия. Я не представляю, как такое возможно, но сама идея мне кажется интересной. Я так и сказал Эшли, а она, рассмеявшись, ответила, что пока и сама всё это не очень представляет, но думает, что так даже интереснее.

Поначалу я хотел выбрать одну из картин Блюмнера, но в итоге предпочёл именно Гогена – он мне ближе, а Блюмнер, о котором я до Эшли даже не слышал, меня как-то не впечатлил.

Взял в библиотеке альбом с репродукциями Гогена. Почти сразу выбрал «Вазу с цветами возле окна». Видел эту картину в учебнике Эшли. Тут вопросов не возникло. А вот с эссе, которое, в общем-то, и эссе назвать нельзя, я провозился долго. Порвал несколько неудачных вариантов. Наконец решил сначала написать по-русски – всё-таки я ещё не так хорошо чувствую английский язык. Но даже по-русски пришлось выбросить первые два черновика.

Вот что в итоге получилось.

«Воскресный день. Непогодится. Мистраль вылизывает с деревьев последнюю листву. В доме суета. Пьер и Мари торопятся закрыть ставни. А мне спокойно. Я застегнул рубашку на все пуговицы, поднялся в мезонин. Тут одиноко и просторно.

Сел в кресло напротив растворенного окна. Знаю, что скоро сюда поднимется матушка – потребует и здесь закрыть ставни. Не буду противиться, сделаю, как она велит, а потом выйду гулять на побережье. В ненастье море живописно.

Сижу затаившись. Смотрю на соседский дом. Там наверняка так же суетятся, спешат укрыться от непогоды. Боятся за керамику и стекло. Не умеют насладиться ветром. Люди там живут простые. Старик Клеман скучен, и все разговоры у него – об урожае, о скотине. А дочь у него красивая, особенно в вечернем полусвете. Она будто вся напитана соками пашни, виноградников. Сколько раз я целовал её пальчики, её плечи. Она не противится, смеётся, но большего пока не позволяет. Ей невдомёк, что большего мне и не надо.