Евгений Рудашевский - Бессонница

В этой истории ещё много деталей, но я сосредоточился на женщине. Лежал на верхнем ярусе, под пожарной сиреной, и пытался представить её жизнь. Почему она такая толстая и одинокая? Почему заливает себя духами? И почему вдруг решила помочь Луису?

Я ещё какое-то время думал о ней, потом вспомнил своих родителей, свою сестру, а потом окончательно растревожился. Не люблю это чувство. Дурацкое чувство ненаполненности. Будто не сделал что-то важное. Что-то такое, без чего и жить нельзя. И только не можешь понять, что именно. В итоге спрыгнул с кровати. Спустился на первый этаж, к торговому автомату, накупил себе шоколадных батончиков. Съел один за другим. А наполненность так и не появилась.

Вернулся в комнату. Мэкси по-прежнему не было, а мне как никогда хотелось, чтобы рядом кто-то находился, пусть даже Мэкси. Даже думал пройтись по коридору – посмотреть, кто ещё не спит. Но вместо этого лёг в кровать и стал слушать Джонни Кэша. Я всегда его слушаю, когда мне грустно. А в последнее время слушаю всё чаще. «Four strong winds» в его исполнении успокаивает, могу раз десять прокрутить эту песню. Нет, я не начинаю думать, что всё хорошо. Просто я начинаю понимать, что всё это было неизбежно, и мне становится легче.

Растворяюсь в хандре. Представляю, что сам написал эту песню и что сам её пою. Вижу себя Джонни Кэшем – старым, потрёпанным, но ещё живым, каким он и был на всех альбомах, записанных с «American Recordings». Так проще. Мне нравится думать, что всё уже прошло, а мне остаётся только вспоминать об этом. Хотя голос у меня совсем не такой, как у Кэша. Мне бы представлять, что я Джон Леннон, но не хочется. Он мне не нравится. Но я его всё равно иногда слушаю. Ведь бывает так: не нравится, а всё равно слушаешь. Но если меня спрашивают, говорю, что слушаю «Radiohead» или «Queen». С ними ни у кого не возникает вопросов. Их можно любить просто так, без пояснений. Про Кэша обязательно спросят, почему я слушаю именно его, а я не хочу отвечать. А если о таком спрашивают, надо отвечать, иначе все подумают, что я сноб. А я не сноб. Просто не хочу объяснять, почему слушаю именно «Four strong winds», «Wayfaring Stranger» или вообще что-нибудь из его последних альбомов. Хотя мне, в общем-то, всё равно, что обо мне подумают. Такие дела. У меня всегда всё так сложно.

Ещё я иногда представляю, что это я написал какой-то роман или рассказ. «Сто лет одиночества» или «Хорошо ловится рыбка-бананка». Представляю, что вот так – взял и стёр эту книгу из истории, а может, заодно стёр и её автора, а единственный экземпляр остался у меня. И вот я перепечатываю его, подписываю своим именем и отправляю в какое-нибудь издательство. Все охают, ахают, восхищаются, говорят, что почти невероятно, чтобы кто-то в столь юном возрасте написал нечто подобное. Хотя это тупо. Тупик какой-то. Вот только я не знаю, будет ли разница, если я сам напишу такую книгу. Не знаю, я и рассказ-то нормальный написать не могу.

Надо ложиться спать.

Если засыпаешь с чувством, что всё бессмысленно, это не так страшно. А вот если с таким чувством просыпаешься, значит, на тебя веет смертью. И не обязательно физической.

Мэкси так и не вернулся. Я знал, что, если записать всё это в дневник, станет легче. Действительно стало. Накатывает сонливость. Я начинаю теряться в тексте своей жизни. Самые простые слова вдруг утрачивают смысл – как стикер с названием отклеивается от предмета и валяется отдельно, а я не знаю, к чему его прикрепить. Вот, слово «смысл». Произнёс его вслух раз двадцать и теперь не понимаю, что это слово означает. Какое-то неуклюжее, непонятное. И «мысль». Смысл, мысль, бессмысленный, мыслить. Мысление. Или мышление? Я уже не знаю.

Надо спать.

В общежитии всегда шумно. Гремит стерео, кто-то смеётся, кричит. На первом этаже, в холле, играют на синтезаторе или банджо. Да, у Энди с третьего этажа есть самое настоящее банджо, а ещё он стучит по дарбукам. Вчера я узнал, что даже Карлос, наш уборщик, играет на гитаре. Он пуэрториканец и с тех пор, как переехал в США, всегда был уборщиком. У себя в Пуэрто-Рико он играл, а тут как-то не задалось. Правда, он всё равно играет – вместе с сыном. Они выступают в барах и даже записали диск со своими песнями, правда, продают его только с рук. Карлос звал меня как-нибудь прийти послушать их. Он мне нравится: весь такой аккуратный, спокойный и немного грустный. Я иногда беру гитару у Роберта со второго этажа и прошу Карлоса сыграть. Он играет. И весь преображается. Играет по-настоящему, с быстрыми переборами и всё такое. Только вот поёт слишком тихо. Когда он выступает с сыном в барах, поёт сын. Наверное, у него голос посильнее. А я играть не умею.

Ещё в Москве как-то записался на курсы, ходил целый месяц, но без толку. Запомнил два десятка аккордов и на этом остановился. Всё равно сбиваюсь с ритма. С ритмом у меня не очень. Всегда хотел играть на фортепьяно, но понимал, что по-настоящему слиться с музыкой можно, если играешь не по нотам, а свободно. Пальцы должны сами скользить по клавиатуре. У меня так никогда не получится.

Недавно рассказал об этом Мэту, а сегодня пришёл к нему в учебную комнату слушать, как он оттачивает вступительную часть второй партиты Баха. Мэт открыл для меня Гленна Гульда. Он и для Эшли его открыл. Мы теперь иногда вместе слушаем его исполнение «Вариаций Гольдберга». А у Мэта фамилия вполне подходящая – Шуман.

Его прапрадедушка был немцем и всю жизнь торговал зерном, а в 1935 году, на следующий год после смерти Гинденбурга, продал хозяйство и перевёз всю свою семью в Нью-Йорк. Мог бы уехать один, и тогда у него осталось бы много денег, и он бы неплохо устроился, но прапрадедушка Мэта взял всех, кого смог, и в итоге денег ему хватило только на хороший костюм – такой, что можно было пойти на биржу и опять торговать зерном, правда, уже к самому зерну не прикасаясь. Мэт говорит, что костюм до сих пор висит у них дома и что выглядит он не очень, но в его семье знают, что без этого костюма семья Шуманов умерла бы с голоду. К тому времени Рузвельт встал у власти и активно боролся с последствиями Великой депрессии, но им всем пришлось довольно туго и жить долгое время приходилось в одной тесной комнатушке. Впрочем, судьба тех, кто остался в Германии, была ещё менее завидной. В конце концов прапрадед Мэтью справился со всеми трудностями, а теперь его праправнук решил стать пианистом, хотя раньше у них в семье не было музыкантов – только мелкие брокеры, клерки, бухгалтеры и один боксёр, двоюродный дядя Мэта.

Когда я прихожу слушать Мэта, мне хорошо. Даже если он сбивается и подолгу отрабатывает какой-то один сложный отрывок. Обычно я сажусь в кресло с виниловой обивкой, закидываю ноги на пластиковый стол и слушаю. Иногда ложусь на пол, даже засыпаю. Точнее, опускаюсь в приятную пульсирующую дрёму.