Феликс Кандель - Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

– Коли так, – бормотнул Гридя Гиблый и глаза под лоб увел. – Я с тобою...

– И я...

– И мы следом...

Все вроде спали. Все утишились. Общий на полатях повал.

И пролетел кто-то невидим. Крылом чиркнул по ветке. Загугукал в ночи.

Гугук! Гугук! Хохлатая птица гугук! На чью хоромину сядешь? Кому смерть накличешь?

Гугук... Гугук...

15

...а в лопухах за огородами, под мясистыми листьями, где прохлада и в зной, смирно сидели задумчивые коротышки, невидные по малости, взглядывали оттуда на жизнь.

Звали его Митя Лапоток.

Звали ее Паня Маковка.

Катышками от рождения, проворные и укладистые, носы капелькой: подрастали вместе, кувыркались вместе, дружно сидели в лопухах.

А прозвание тому месту – Каргино поле, сплошь пригодное для боя, конного и пешего, где вечно орали вороны, шевелом шевелились черви, трофей обрастал травою: напорешься на меч, наступишь на череп, наткнешься на острый скол. Пахать на поле не пахали, сеять не сеяли, хоть и удобрено было – на метры вглубь.

Митя Лапоток ходил по грибы, Паня Маковка по ягоды.

Грибов было непомерное множество, ягод и того больше.

Набирали лукошками. Разжигали костерок. Пекли на прутиках грибы. Заедали малиной.

Вышел на них медведь – на дереве схоронились. Вышел волк – в дупле переждали. Выскакал торчин-собака – улепетнули в лопухи. И опять сидели за огородами, пристально глядели на жизнь, ладошкой держались за ладошку: губы измазаны земляникой, черникой, смородиной – по сезону.

Пыль вскипала на Каргином поле: "...перемоги нас, и тебе вся земля..."; дудели в боепризывные трубы, сшибались дружинами – все вдруг, рубились, жали людей колосьями, топтали поверженных, треск – звон – стоны со смятением: "...ох, этот враг меня покончил!..", и оставались колотые с рублеными, что дружно догнивали до нового раза: пленных продавали – дешевле овец.

Митя Лапоток нырял камушком, с берега в бочажок, Паня Маковка отмокала на мелкоте, дружно обсыхали рядышком, без никаких, – но подошло время, заёршилась Маковка, покрылась от стеснения гусиной кожей: прикрывать нечего, а детство кончилось.

Купались теперь одетыми, отжимались в лопухах и не подглядывали исподтишка – честно отворачивали головы.

А на Каргином поле ограды ладили – тыном стоячим, кольев насовали – не перелезть, грозно встали и грузно: "...мы их седлами закидаем, кулаками перемолотим...", но предательствовали уже ночами, по одному перескакивая через тын, трусили и отъезжали прочь: "...господин княже, не надейся на нас: ныне не твои и не с тобою есмы, но на тя есмы..." – слава их и хвала погибли, дружины ни во что пошли: все там легли, все и погнили.

Митя Лапоток подрастал неприметно. Паня Маковка – следом.

Лопухи стали маловаты, мятые и давленые от шевелений: "...медовинка ты моя..."; прикрывать было чего, но не прикрывали – детство кончилось, и понесла Паня брюхо свое, хоть на каталке катай, родила на удивление двух катышков, Божью прибыль – Типу и Типулю.

Типа с гонором, Типуля с норовом.

В зыбке еще не видно, а они на дыбочки.

На Каргино поле знамение нашло – народу на страх, помрачение на солнце, столп огнен до небес – не на мир-добро, а на скверный шепоток, сговор, перевет, выкапывание глаз, окормление зельем и ножовое резанье: "...не говоря никому ни слова, ступайте и убейте брата моего Бориса..." – "...Бориса я убил, – как бы убить Глеба?.." – "...перебью всех братьев и приму один всю власть на Руси..."

Шагнул Типа за порог, наткнулся на Пуговку.

Шагнул Типуля – наткнулся на Кудельку.

Оглядели, обтрогали, языком лизнули: мягкое, теплое, не горчит – взяли себе в компанию.

В луже плескались, в пыли кувыркались, в сене барахтались, бегали по-цыплячьи – дождь-дождем, поглядывали завидно за огороды, где подрастали новые лопухи.

Для Типы с Пуговкой. Для Типули с Куделькой.

А на Каргином поле шумело всенародство, встань великая в людях, обидники и ябедники, винопийцы и драчуны, смутники-крамольники бесчинства чинили и укоризны, мучения припоминали и тяжелоносия: "...поди, князь, к нам: хотим тебя..." – "...не хотим ни тебя, ни сына твоего, ни брата…" – "...дай нам сына твоего, а брата не давай..." – "...теперь не твое время, поезжай, князь, прочь...", но наскакал гонец – рот перекошен, криком омирил всех: "Что вы тут спорите?! Поганые реку перелезли!.." – и пометали с себя порты с сапогами, босыми ударились на врагов, притомили и вмяли в реку, отполонили своих и пот утерли, тела понесли с плачем: "...мы уже не безнадежники, но уповаем на жизнь вечную...", – тут вдарили в колокол, созвонили вече, вновь заблажили во сто горл: "...иди, князь, прими город..." – "...пошел, князь, вон..."

А в лопухах за огородами, невидные по малости, смирно сидели задумчивые коротышки – Типа с Пуговкой да Типуля с Куделькой, взглядывая оттуда на жизнь; над Каргиным полем разгулялись орлы с воронами, играли, плавали, клохтали – знамением на добро, да только где оно, кому оно и когда?..

16

...гугукнуло заново.

Ширкнуло крылом напоследок.

Умчалось прочь – пернатый нетопырь.

Пробилась луна через завалы ветвей, ущербная, подозрительная, кошачьим глазом пощурилась на мир.

Было потом шевеление понизу, недолгое и затаенное, шумнуло разок и утихло: до лисьей темноты, до первого робкого досветка.

Потянулся жердяй после пьяного сна, спросил глухо:

– Как нам снилось-ночевалось?

Лежали они на полатях, кто как, тяжелые приподымали головы, а Масень Афанасий фыркнул недовольно, перевалился по привычке на пузо и охнул коротко.

За ним охнули другие...

Светало.

Нехотя оттекала мгла – под сосновые лапы, за дальние кусты, в глушь-непролаз.

Сидел на пне, посреди осмотренной не раз поляны, человек в богатых одеждах и стражи возле – с десяток. Стояли важно, глядели грозно, оружием зазря не брякали: команды не было.

Дома ли хозяин? Беда пришла.

– Так, – сказал жердяй и присвистнул невесело. – Немного погуляли да много наговняли.

Человек на пне был невелик ростом, плосколик и малобород, без особых примет-качеств. Запомнить его хотелось, чтобы не встречаться заново, отвалить при случае в сторону, отсидеться за кустом-валежником, но запомнить его было нельзя.

Отсморкался. Рукавом утерся. Сказал без выражения:

– Неспособие Божие тебе. За мутные твои помыслы.

Жердяй не ответил. Только сглотнул шумно и на небо пощурился. Как попрощался.

– Велик был, а ныне малишься. В забытье ума своего. Многие дурна нашей земле сделал.

Сказал жердяй с хрипотой – не своим – казенным словом:

– Худоумен я. Слаб разум имею.

А тот:

– Витийское твое глумление. Досадительные и хулительные слова. Воротись. Бей челом. Чтоб государь гнев свой отдал.

Жердяй – будто не он:

– Опасения туманят надежду мою. Мальство мое пред величием его – ничтожно.