Феликс Кандель - Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

– А густо – это сколько?

– Мы с тобой – вот и густо. Как огустеем, так нас и проредят. Чтоб лишку не было. Жирок не завязался. Мясом не обросли.

– Лишку давно нету, – сказал Голодуша. – С самой еще с Талицы. На свадьбу у меня две хлебни наварили, три жарка: поросеночек, гусь, скотское мясо.

– Поели?

– Поели. Хлебушком вымакали.

– Вымакать, – пожмурился жердяй, – я люблю...

Все кивнули согласно.

– Ты кто? – спросил Тимофей-бортник.

– Человек со всячинкой, – ответил за него Масень. – Хвальбун шумоватый.

– Точно, – подтвердил тот. – Иду по масло, а в печи погасло.

– Мимо города не проходил? – спросил озабоченный Якуш.

– Проходил. Три дня оттуда.

– Готовизну! – всполошился. – Обменять...

– Сиди, – велел Тимофей-бортник.

– Сиди, – велел жердяй. – Тот город тебе не гож. Там не меняют. Там убивают.

– Ты как прошел? – с пристрастием спросил Масень. – Тебя чего ж не убили?

– Я их ухохотал, – ответил смиренно. – Весь путь ухохотал, от греков к варягам. Тем только и жив.

Проскользнули наверх Обрывок с Огрызком, сели на отлете, спина к спине, как не уходили.

Жердяй дрогнул, покосился на них, затосковал глазом.

– Ты чей? – спросил Тимофей без особой ласки.

– Теперь ничей, – ответил. – А прежде – чей только не был!

– Мы тоже ничьи, – сказал Масень. – Никак не привыкнем.

– Не надо. Не привыкайте. Отвыкать потом трудно.

А Афоня Опухлый загунявил в кучерявую бороду, узелок тянул с вонливым составом.

– Чего он? Угощает, что ли?

И все потупились.

Гость – птица редкая. Гость Богу угоден. Гостя у них не было с самой Талицы. Хоть укради, но угости.

Украсть негде и угостить нечем.

– Ладно, – сказал Тимофей-бортник и пошел за припрятанным жбаном.

У Тимофея всё есть, только не допросишься...

13

Меду в наших краях – неудобь сказаемое множество.

Мед сотовый. Мед самотек. Мед на подсыту и мед на подсласту. Красный – с гречи. Белый – липец. Каменный – затверделый, от диких пчел. Вишневый, малиновый, черемховый, яблочный.

Был бы мед, мух много нальнет.

– Эх!.. – заверещал жердяй. – Кому мед пить, а кому биту быть!

Первым присосался к ведерному жбану.

Сидели они вкруговую, тесно, один к одному, жадно отхлебывали дармовое угощение. Было оно хмельное, тугое, настоено на иглах сосны, без охоты текло в рот. Сладкое поначалу да горькое под конец.

– К меду, – сказал жердяй с пониманием, – хороши пироги пряженые, рыба живопросольная, пупки под уксусом, вязига под хреном, рыжики холодные, грузди гретые, потрох лебяжий с шафраном, уха окуневая, горлышко белужье, зайцы сковородные, куры верченые, морсы стоялые, варенье ягодное, варенье кардамонное, вино фряжское, черкасское, угорское – какое есть.

– Ты откуда знаешь? – спросил Облупа обидчиво. – Едал, что ли?

– Едал – не едал, – ответил туманно, – а что окоротил, того не воротил.

И присосался надолго по второму разу.

С голодухи в голову ударило. Ноги завалило. Язык отняло. Храбрости подбавило.

Жердяй был не страшен. Мир не страшен. Мужичина на болоте, что ухлюпывал без жалости. Прочие всякости.

А чего?

– Уж на тот год, – пообещал Гридя по пьяной смелости, – в Талицу воротимся. Хватит. Накуковались на полатях.

– В Талицу! – загалдели. – В Талицу!.. На прежний припёк! Сала наесть. Голодом не жить. Нужду не пасти...

– Не, – сказал Облупа без надежды. – Другую зиму не пересидеть.

И пожалел себя по-пьяному, всласть. Слезу пустил в бороду.

Но жердяй расслюзиться не дал. Мед пили, жбан опрокидывали, – для того, что ли?

Было ему тепло, покойно, усидчиво: на душе сытно стало.

– Иду. Лесом. Буреломом. А навстречу – бесы! Мно-ого! Темные. Страшные. С хвостами. Губы толстые!

Округлил глаза.

– Ну?!

– Я их и пошел кочергой колоть. Колю да ногой давлю. Еще колю да еще давлю. Надавил – выше леса!

– А где кочерга? – спросил хозяйственный Якуш.

– О крайнего поломал. Уж больно жирён был.

Глотнул из жбана.

– Эх, братцы! Нажить-то я не сумею, а прожить-то и я смогу! Хотите, лётом улечу?

Забоялись:

– Сиди...

Пили. Дурели. Слушали.

– Я уж два раза обмирал. На том свете был. Хо-о-рошо! Не стра-ашно! Тут – не в пример хуже.

– Чего ж воротился? – жадно спросил Масень.

– Выкинули. Живи, говорят. Своего не нахлебался, а тоже лезет! В свой срок помшишься, тогда приходи.

Снова глотнул.

– Иду. Полем. Пустоплесьем. Встал на пригорке мужичок, мал-стар человек – не выше пенька. И пройти не дает! Дунет – снесет. Еще дунет – еще снесет.

– А ты?

– Плюнул на него да перешиб надвое.

– Ври!

– Выдь душа! Ноготь меня дери! Не эдаких видал, да редко мигал!..

– Ты, – сказал Масень. – Живи с нами.

Остановился, как протрезвел, поглядел на них, отдельно на Обрывка с Огрызком.

– Лучше вы со мною. Уйдем затепло. В куче будем. Любо два!

На это они не ответили.

Чего отвечать?

Мир полон страха. Опасностей. Западней с ловушками. Где-то там затаились Живоглоты, Волкохищные Собаки, Заломаи с Погонялами. Чтобы в полон, на пику, под саблю.

– Нету там полона. И пик с саблями.

– Куда зовешь-то? – спросили с сомнением.

– К блаженным гипербореям.

– Чее-во?!..

14

Жбан опростали.

Каемочки облизали.

Угощение кончили.

Темень покрыла с головой. Мрак непросветный. Дремота с немотою.

Руки протянутой не видно: что в ней? Лица соседнего не видно: что с ним? Себя самого: кто я? Да поднимись над сосной, взлети птицей: что увидишь, в ночи уродившись?

Ночь для сна, день для зла.

И глаза залипали на долгую дремоту, как медом помазаны.

– Я расскажу, – начал жердяй. – Хвастать не стану. Чего мне? Какая от вас корысть?

Тихо говорил, покойно и напевно, как баюкал-подманивал, и голова свесилась с верхних полатей – лица не разобрать.

– За Пучай-рекой, у синего Латырь-моря, за северными горами живут с начатия века блаженные гипербореи, на судьбу не ропщут. А место у них – Божья пазушка, небесная доброта с землеплодием, где всего предостаточно и всё без отказа, – им и того не надо. Земля их кормит, река их поит, зверь одевает, а живут под деревьями в шалашах из ветвей, с детьми-стариками. Чего поймают – сварят, чего сорвут – сгрызут: не радуйся – нашел, не плачь – потерял. Нету у них забот, нет страха, даже желаний, за которые надо платить. Не завидуют чужому, не опасаются за свое, живут мирно, без усобицы и мятежа, тихость великая в их земле, и рады своему нехотению. Знают про тот край только бывальцы с зашельцами, и путь туда неодолим – пропастями, снегами и лесом.

– Ты как пройдешь? – в дреме спросил Масень и повозился, укладываясь.

– Старанием великим. Где пешью пройду, где на прилепушках доеду. Раз уж на сердце легло, на ум пало. Дойду, поклонюсь низко: братья, примите к себе в любовь. Они не погонят...