Илья Крупник - Начало хороших времен

Вот я теперь наконец догадываюсь, чей именно был мужской портрет на первой посмертной выставке Честнякова, но реальных доказательств у меня нет, поэтому лучше говорить не стану. А о нем самом пишут книги сейчас, публикуют его сохранившиеся сказки, устраивают выставки картин.

Одна из работ его — завершенный вариант с воротами — была года три назад на международной выставке в Москве. Той самой, где по правую руку Запад, а по другую — Россия. Но не представляя, вероятно, как с ним быть, картину поместили в отдельном зале, в котором башня из железа, малая модель, фотографии 20-х годов — проектов будущего. А в самом углу: его картина.

Такой «наивный», «традиционный», он оказался ни на кого не похож.

Обычно мы замечаем рядом удачливых людей и неудачников, а вот таких мы все плохо понимаем. Потому что не каждый победитель виден даже издалека. Но разве в этом жизненная суть?..

В тропининском, например, музее есть старинная миниатюра: прекрасное лицо человека — умного, значительного, необыкновенного. А под миниатюрой подпись: портрет неизвестного мужчины. И фамилии автора миниатюры мы не знаем тоже.

Вот и все, пожалуй, о чем хотелось рассказать.

1982

Я прочел книгу «почти реалистических повестей» Ильи Крупника не только с большим, неослабевающим интересом, но и с немалым удивлением: я увидел перед собой совсем другого писателя, чем тот, каким был когда-то Илья Крупник, автор остросюжетных и остроконфликтных, обращенных, как и теперь, к актуальной нравственной проблематике, но «вполне», а не «почти» реалистических повестей. Конечно, изменения писательской манеры в ходе творческого развития не так уж редки, но столь разительные — все-таки очень и очень нечасты. Здесь писательская зрелость — действительно совсем иная, чем была писательская молодость, и связующие нити проглядываются не так уж легко.

«Новый» Илья Крупник — писатель, работающий в манере, которой и название-то не подберешь. Это стиль или манера, вобравшая, впитавшая в себя множество современных веяний, но в том-то и дело, в том-то и радость, что нынешняя проза Ильи Крупника впитала все это совершенно органично, не превратившись в сколок чего-то знакомого, не стала ничьим повторением. И эта органичность найденной, созданной, а еще больше хочется сказать — естественно рожденной (будто бы рожденной!) Ильей Крупником художественной манеры становится особенно очевидна восприятию и размышлению, когда ухватываешь и понимаешь, что при всей своей семантической определенности и даже отчетливости сюрреалистические повести Ильи Крупника вовсе не плоскостно-иносказательны, не иллюстративны. Перед нами отнюдь не какие-то прозрачные аллегории и символично-условные ребусы, более или менее свободно расшифровываемые во всех своих деталях, хотя исходные ситуации или, точнее, исходные темы всегда как раз вполне реальны. И в этом своем реальном ядре угадываются и просматриваются достаточно отчетливо. Так, скажем, самая значительная по размеру и самая, на мой взгляд, значительная и по существу повесть «Жизнь Губана» построена на крайне актуальной для понимания очень многих негативных явлений т. н. «массового сознания» XX (и не только XX) века, ситуации враждебности, недоверия и, в конечном итоге, ненависти к той или иной непохожести и непонятности того или иного «чужеродного» человеческого элемента, на который мы очень быстро бываем обычно готовы взвалить ответственность за все наши человеческие неполадки, беды и несчастья, — найти, так сказать, козла отпущения. Этот поиск «чужого», «врага», которого можно во всем обвинить и которого можно сделать таким козлом, один из самых устойчивых и страшных феноменов социальной психологии, реализуется ли он в национальном или в социально-классовом воплощении («негр» или «буржуй», «еврей» или «интеллигент» и т. п.). И вот этот феномен и исследует — художнически-психологически «исследует» — Илья Крупник в своей повести, умело воспользовавшись стереотипами современной мифологии и реализовав тему «чужого», «врага», «виновника всех ваших бед» через художественную метафору «губана» — потомка (вернее — потомков, их много) якобы высаженного когда-то на землю инопланетного десанта, от которого вся наша человеческая история и пошла потом наперекосяк. И вот теперь «образумившиеся» наконец люди и выискивают этих губанов, пылая к ним праведной ненавистью, что, в свою очередь, заставляет и губанов (хотя никто не знает в действительности, на самом ли деле они такие, ведь единственный признак их — выпяченная верхняя губа…) затравленно объединяться и тоже начинать испытывать ненависть к преследующим их людям, заражаться кастовостью и высокомерием…

Точно так же и в повести «Угар» реализуется — на основе ситуации, связанной со знаменитой федоровской идеей воскрешения мертвых, — вполне ясная, имеющая очень давние традиции и очень плодотворная по своим возможностям идея посещения людей некой доверчивой и чистой «ангельской» душой, встреча которой с реальностью оказывается для этой реальности поистине критической, «проверочной», — в данном случае в роли такого Кандида выступает отрок, воскресший из мертвых, погибший в середине XIX века от удушья. А в повести «Хромой бес в Обыденских переулках» художественно материализуется (на этот раз на материале московской городской жизни 80-х годов, протекающей в старомосковских переулках со всеми стереотипами психологии их застарелых и новых, насаждающихся в них обитателей) идея патологической, так сказать, бдительности и активности, превращающей жизнь в фантасмагорическую ирреальность без всякой даже действительной ирреальности (а если еще к тому же и с ее «присутствием», то голова и вообще начинает идти кругом…).

Но, повторяю, в том-то и дело, что все эти темы и идеи реализуются и трансформируются в художественную ткань вовсе не по законам прямолинейной ассоциативности и рационалистически прозрачной в каждом своем ракурсе символики. Нет, у Крупника переход в новое измерение условной реальности действительно органичен — перед нами начинает и в самом деле возникать словно бы совершенно новая реальность, во многом алогичная, даже непонятная, живущая по законам причудливого сна и, следовательно, отнюдь не всегда поддающаяся рационалистической семантической расшифровке, но тем-то и убеждающая, тем-то властно и странно и покоряющая душу!

Делает это Илья Крупник, надо сказать, поистине мастерски, работая все время на грани такого неуловимого перехода из реальности в ирреальность, насыщая свои описания, образы и картины такой плотной, ощутимой, даже как бы «вязкой» реальностью, что у читателя появляется полная иллюзия, будто он и сам живет внутри этой ирреальной реальности…