Булат Ханов - Дистимия [СИ]

– Бесспорно. Признаки инфантильного сознания налицо. Страждущий противопоставляет себя остальным, возвышается над ними через отказ участвовать в коллективных действиях. Отключает телефон, чтобы за него волновались.

Я молча кивал, играя отведенную мне роль.

Воодушевленный одобрением Колышкин продолжил:

– Инфантильностью объясняется и перепалка с Николаем Витольдовичем Кагэдэ. Подопечный, чтобы привлечь к себе внимание, вступил в пререкания с уважаемым поэтом, а впоследствии заподозрил у Николая Витольдовича психическое расстройство. Это закономерно. Часто пациенты, которые сомневаются в своей разумности, обвиняют в сумасшествии окружающих. Так сказать, проецируют на них свою модель поведения.

– Великолепный анализ, – сказал Рыжов. – Исчерпывающий. Единственное, я рекомендовал бы вам воздержаться от термина «пациент». Максим Алексеевич – страждущий.

Несмотря на утомленность (в последний раз я так долго сидел на стуле еще до моего двухнедельного выпадения), я нашел в себе силы похлопать актерам. Они не отреагировали. Вместо этого Колышкин запустил руку в мешок и, пошарив там, достал бутылку из-под бурбона, привезенного мной из Москвы.

– В заключение нельзя не отметить, что Максим Алексеевич страдает от алкогольной зависимости, – сказал Колышкин. – Употребляет в одиночку и напивается до беспамятства. Любую стрессовую ситуацию он заглушает спиртным. Я воочию наблюдал, как подопечный в считаные секунды опустошает бутылку пива на морозе. Пьянство выставляется как предмет гордости.

Меня осенило.

– Так это ваш загадочный силуэт я видел через дорогу? – спросил я.

Рыжов сверкнул глазами, будто я сделал неприличный жест. Колышкин мой вопрос проигнорировал.

– Добавлю, что алкоголь контрабандный, – сказал психолог. – У любого, кто в здравом уме, это виски ассоциируется с невежественным наркоманом, который покончил с собой. Очевидно, Максим Алексеевич нацеленно движется к саморазрушению, раз его влекут идеологически вредные продукты. У вас все, Стальвар Дмитриевич?

– Все, Серпал Давидович.

– Какой диагноз вы поставили страждущему?

– Дистимия.

– Логично.

У меня затекли конечности и спина.

– Хоть я и слаб после болезни, ваш диалог доставил мне удовольствие, – сказал я.

Рыжов и Колышкин переглянулись.

– Особенно момент с бутылкой, которую вы, наверное, за дружеской беседой и прикончили, – произнес я.

– Вы сами ее допили, – сказал Рыжов.

– Когда я видел ее в последний раз, там оставалось больше половины, – заметил я. – Пожалуйста, я не в обиде. Вкусная вещь.

Рыжов покачал головой.

– Максим Алексеевич, ваша память пока не восстановилась, – сказал психолог. – Воздержитесь от категоричных суждений, пока к вам не вернулась способность здраво мыслить.

Запрокинув голову, я на миг прикрыл глаза. Нестерпимо хотелось в постель, кружилась голова, и к горлу подступила тошнота. Все как при похмелье, лишь без горечи во рту.

– Вы совсем утомились, – констатировал Рыжов. – Мы отведем вас в палату.

Я заставил себя сесть прямо:

– Все хорошо.

– Не думаю.

– И тем не менее. Вы обещали дать мне ответное слово. Так ведь?

– Как специалист, я обеспокоен вашим перенапряжением.

– Лишнее, – сказал я. – Кстати, отличная идея. Если установить слежку за кем угодно, нароешь много интересного. Простор для творчества. Одному можно приписать аффективное расстройство, второму – гебефренную шизофрению, третьему – еще что-нибудь. У меня вот определили дистимию. Хотя, как специалист с ученой степенью, заверяю, что ваше заключение легко опровергнуть. Люди с дистимией не склонны к конфликтам. Они вялы, безразличны и уж точно не задирают гостиничный персонал и знаменитых поэтов. Дистимия – это гипертрофированное уныние. А уныние – это не про меня. Давайте я что-нибудь импульсивное совершу, чтобы доказать. Например, подерусь с вами. Или швырну статуэтку Ленина о стену.

Психолог аккуратно придвинул статуэтку ближе к себе.

– Максим Алексеевич, как я уже говорил… – начал Рыжов.

– Я шучу, – перебил я. – Однако дистимия и правда не лучший вариант. Лучше биполярное расстройство. Или вегетососудистая дистония. Как вы там, психологи, шутите: ВСД – значит влом ставить диагноз?

Ожидалось, что психолог улыбнется. Вместо этого Рыжов продолжал смотреть на меня с укоризной. Колышкин водил по мне диковатым взглядом. Из-за долгой речи я окончательно выбился из сил. Я сполз по стулу и принял полулежачее положение.

– Все-таки следовало отправить вас в палату раньше, – сказал Рыжов.

– Я раскусил ваш розыгрыш.

– Максим Алексеевич, вы напрасно считаете, что мы вас разыгрываем. Как я уже говорил, человеку свойственно искаженно воспринимать реальность. Вы снова попали в эту ловушку.

Я постарался выпрямиться. Спина вновь согнулась под невидимым грузом. Белые тапки со скользкими подошвами жали. Как я не замечал до этого, что явился в кабинет в больничной пижаме?

– Вы это всерьез? С диагнозом? – спросил я.

– Не волнуйтесь, – сказал Рыжов. – Никто вас не осуждает.

– Мы готовы помочь, – добавил Колышкин.

– Мне надо выйти, – выпалил я.

– Пойдемте вместе. Вам опасно передвигаться в одиночку.

Я попытался вскочить и зацепился за ножку стула. Стул рухнул вместе со мной. Не успели меня перевернуть на спину, как перед глазами стеной встали сиреневые круги.

17

Я чувствовал себя заключенным в одиночной камере.

Палата запиралась и была лишена окон. С миром меня связывал только белый пульт с красной кнопкой. Компанию мне составляли выкрашенные в голубой цвет стены, табурет, пустая тумбочка и телевизор, который все равно не работал. Даже муляж из апельсинов или сборник с кроссвордами или с анекдотами про тещу скрасили бы настроение.

Капельницу из палаты убрали.

Часы и календарь отсутствовали. Я и не догадывался, какая это мука: жить вне времени.

Ради потехи я мог вызвать санитаров, притворившись буйным или повредив проводку. Такие меры откладывались про запас, на случай, если мне будет грозить смерть от неопределенности или от скуки.

Я был убежден, что у меня нет ни дистимии, ни каких-либо еще психических и поведенческих расстройств. Оставалось доказать это тем, от кого зависело мое пребывание в реабилитационном центре.

Рыжов посетил меня на следующее утро после диалога в кабинете. В белом халате и колпаке. Я как раз позавтракал серым водянистым омлетом с запахом нестираной футболки.

– Оправились от падения? – поинтересовался психолог. – Ушибы не болят?

– Нет.

Меня не тянуло отвечать подробно и иронизировать.

– Кормят хорошо?

– Отвратно.

Рыжов отодвинул табурет от кровати и сел так, чтобы я не мог дотянуться до него из постели.