Александра Николаенко - Небесный почтальон Федя Булкин

– Сядет человек не на тот автобус… и место чужое займет, и проедет даром до самой конечной станции…

– Ну, этот-то был почти пустой, бабушка! И билеты мы оплатили…

Утонул асфальтовый гул в цикадовом грохоте. Ниже, ниже, как врастает в землю башня Бродеевская пожарная. Ветер теплый в ушах гудит, медовый, иван-чайный, ромашковый. Ничего уже в мире нет, потерялись мы с бабушкой, утонули в поле…

Тают меловые самолетные линии, где-то дождь идет, где-то кончился, строят после грозы небесные градостроители мост семицветный – от земли до неба радужные столбы перекинули, перекат за покатом, стрекозы, пчелы, шмели да бабочки…

– Заблудились мы с тобой, может, бабушка?

– Земля круглая, Федь, иди да иди, не заблудишь.

В уголке за сараем под стружками могилка.

Все воскреснем, сказала бабушка. Вот и жду я, когда же воскреснет гусеница моя?!

Не нарочно убил я ее, нечаянно. Просто люблю, когда гусеницы мохнатые, не зеленые, как с крыжовника, а шоколадные, полосатые, как на Пуню нашу немножко похожие. Проползала она от беседки к флоксам по плитке, я хотел показать ее только бабушке, а гусеница, как увидела, что ее стяпали, прямо на руках моих обомлела от ужаса насмерть.

Мы и так и сяк ее с бабушкой веточкой куркаверкали, а она только запятой скрюкоженной шлепает, лапки в брюшко свела, да и все.

Положили мы ее на лопух, в канавку, проверить. Потому что многие для врагов только вид делают, что уже умерли, а отвернись враг, а они в стрекача.

Только вечером гусенице хуже стало. Заплесневела как будто она, паутиной какой-то склеилась, обмоталась. К листику прикрепла.

Отрывать пришлось ее вместе с листиком. Взял у бабушки коробок пустой спичечный, понес хоронить.

Закопал неглубоко ее, только так, для виду, немножко норку ей выкопал, временную, коробок приоткрыл на щелочку, чтобы не задохлась она сразу же, как воскреснет, стружками немножко присыпал. Потому что, по моим наблюдениям, из земли, если глубоко закопать, одни только червяки и жуки-могильщики в живых выбираются…

Воскреснет гусеница моя, осмотрится, поймет, что бояться ей больше некого, что жить можно. Поест клевера, что я положил, наберется сил потихонечку, выздоровеет, тут я ее и выпущу.

Сразу завтра достал коробок, а она совсем что-то мертвая стала, сухим внутри стукает. Перекатывается. Умоталась, как кошки мумия, что мы с папой в музее Пушкинском видели, не бывает мертвее.

Совсем умерла она, беспросветно… Как воскреснешь, когда тебя крепко-накрепко тряпками какими-то деревянными смерть задушила?..

Показал я бабушке, во что гусеница превратилась моя, чтобы убедилась она глазами собственными, что из мертвого живым не поползаешь.

А бабушка хоть бы что. Никаким опытом глупостей из нее не вытрясешь! Ей в коробке на глаза показываешь, перекатываешь: УМЕРЛА! А она…

Три дня, говорит, ждать, Федя, нужно. На третий день воскресают. А ты ее зря только мучаешь. Потерпи.

Воскресают так воскресают, ладно, думаю, потерплю. А на третий день, если не воскреснет гусеница, будет у меня против всякой религии неопровержимое доказательство.

Целый день и всю ночь протерпел я по-честному не проверял, не заглядывал. Перед завтраком открыл ее только, а она…

– Ну и где же, Федя, гусеница твоя?

– Вон туда она, бабушка, полетела…

– О-хо-хо… грехи мои тяжкие…

– Дай мне, бабушка, я понесу!

– Ты свою корзинку, Федь, донеси.

– У меня она легкая!

– Долго к дому, Федь, через поле идти, наберешь еще, затяжелит…

Мечется по стенам, бьется стуком сухим в ковер пыльный мотылек, серое ночное чудище. Скользит за ним тень огромная. Без единого цвета, пятнышка, мертвая бабочка, грешница была страшная в жизни она, наверное, как только крылья носят по горнице такое страшилище?!

Притворилось маленьким сереньким, а душа-то черная-черная!

– Смотри, бабушка, мотылек от души летает…

– Не душа, а тень это, Федя, о-хо-хо, грехи наши тяжкие…

Вот они какие, грехи! Потому так страшно мотылька этого. Не кусается он, ничего плохого вроде не делает, на свет летит просто, у лампадки плещется… Хоть бы вспыхнул, сгорел!

А сколько на летней веранде грехов наших тяжких вечером под абажуром в кисточках кружится! Хороводом…

Тоже мухи, жабы, пиявки, жуки, пауки, сороконожки – грехи наши, наверное, тяжкие…

– Грехи наши тяжкие, бабушка, сороконожки?

Лежит мертвый в земле, а грехи, которые в теле спрятались, из него под землей расползаются… землеройками, червяками дождливыми, всякими-прочими подземельными… Вот оно что… Нужно скорее грехи из себя повыдоховать…

– Бабушка!

– Что ты, Федя?

– Я, бабушка, днем шланг старый в сарае случайно гвоздем проткнул.

– Ну и бог с ним, со шлангом, Федя, давно пора его выбросить. Спи…

Вот он, мамочки мои родные, вылетел! А какой страшенный!

Запрыгал по стене вверх-вниз, заплясал на тонких ногах огромный крылатый паук, заскакал на невидимых ниточках грех, кошмар малярийный. Застрекотал прозрачными крыльями…

О шести ногах, о двух крылах такой грех малюсенький! Это какой же тогда грех смертный?! Через рот не пролезет, наверное…

– Бабушка! Вставай, вставай скорей, смахни газеткой его! Я при нем не усну…

Трясет ветер антоновку. Листья летят. Один прилип ладошкой к окну, и вот уже нет его, промелькнул…

– Вот она, жизнь-то, бабушка, как листок оборвать…

– Спи ты, бога ради, философ!

Эхма! Глянул лист из дождя сквозь стекло в теплую горницу и сорвался, бедненький, проглотила, съела, слизнула, понесла его в себя темнота…

Неужели полетит и душа моя из-под одеяла теплого во тьму такую?

Смотрит Царь-Заяц в потолок глазами стеклянными, черными пуговицами, как угольки, в глазах его пляшут лампадные язычки, раздвоились…

Не к добру…

– Бабушка!

– А? Что ты, Федя, опять?

– Как-то странно смотрит Царь-Заяц, бабушка… Ты возьми его в шкаф запри, от греха. Утром лучше мы его с тобой выпустим…

Ох, кусаются же ночью грехи! Понавыдышали мы с бабушкой… и чужие в горнице есть, через дырочку в марлечке повлетали…

Капает, шлепает, топает, хлюпает темнота, лес качает, ни звездочки! Вот как варятся в небе тучи…

Шуршит, шебуршит, стукает, гудит в печке, уууууу… потрескивают угольки, за чугунной заслонкой огонек скачет…

Вот усну, душа-то моя и вылетит. Через дырочку в марлечке, а там эти?! Эти серые, эти черные, многолапые, шестикрылые…

Не летай сегодня, душа, хоть разочек меня послушайся! Куда полетишь ты в такую темь?! Дождь идет, холодина! До утра же за тебя глаз не сомкну, не летай…

– Бабушка… спишь ты уже?

– Уже не сплю…