Эдвард Сент-Обин - Патрик Мелроуз. Книга 2 [Молоко матери. Подводя итог]

Он решил было не принимать никакого участия в организации ее смерти. Просить сына о такого рода помощи – последний и самый мерзкий трюк, который могла выкинуть женщина, всегда, с самого его рождения считавшая, что именно она нуждается в ободрении и поддержке. А потом Патрик вновь навещал Элинор и понимал: самым жестоким поступком с его стороны будет оставить все как есть. Он пытался подкармливать свой гнев, чтобы и дальше отказывать матери в помощи, но его терзало сострадание. Сострадание терпеть было сложнее, и вскоре собственная мстительность начала казаться ему относительно пустячным грехом.

– Ну давай, сделай себе одолжение, возжажди крови, – бормотал он, набирая номер «Общества сторонников добровольной эвтаназии».

До отъезда в Америку Патрик держал свои изыскания в тайне. Мэри он ничего не рассказывал, потому как обсуждение любой серьезной темы заканчивалось у них ссорой. Джулия тоже была не в курсе: их интрижка вошла в финальную стадию разложения. И потом, в стране, где за содействие в самоубийстве можно сесть на четырнадцать лет, волей-неволей научишься хранить тайны. В газетах то и дело попадались статьи о медсестрах, загремевших в тюрьму за сердобольный укол. Несмотря на многообещающее название, «Общество сторонников добровольной эвтаназии» помочь ему не могло. Они занимались исключительно вопросами легализации эвтаназии. Патрик где-то читал, что Артур Кёстлер и его жена покончили с собой в своем доме на Монпельер-сквер, воспользовавшись пакетами, предоставленными «Выходом». Дама из «Общества сторонников…» ничего не знала об организации под таким названием. Ни на один его вопрос она толком не ответила, поскольку любой ее совет мог быть расценен как «содействие», а оно каралось законом по той же статье о помощи и пособничестве в самоубийстве. Про швейцарскую организацию «Дигнитас» она не слышала и ее контактов не знала. Как ни странно, нужный телефон он получил у оператора справочной службы, для которой закон, по-видимому, был не писан.

Патрик с замиранием сердца набрал швейцарский номер. Спокойный голос, ответивший сперва по-немецки, прекрасно говорил и по-английски и обещал в кратчайшие сроки прислать необходимую информацию. Когда Патрик заговорил о законе, голос ответил, что в данном случае речь идет не об эвтаназии, проводимой врачом, а о самостоятельном ассистированном уходе из жизни. Швейцарский врач выпишет Элинор барбитурат, если убедится, что это оправданная мера и решение принято ею самостоятельно. В ожидании бланков Патрик может получить от матери письменное согласие и справку от врача о состоянии ее здоровья. Патрик уточнил, что Элинор плохо держит ручку и вряд ли сумеет сделать себе инъекцию.

– Подписать бумаги она может?

– С трудом.

– Глотать может?

– С трудом.

– Вероятно, мы сумеем вам помочь.

После звонка в Швейцарию Патрик воспрянул духом. Умение подписать и проглотить – вот ключ от царства, код запуска ракеты. Но вряд ли Элинор еще долго будет способна совершать эти действия. Он с ужасом представил, как драгоценный барбитурат стекает по ее блестящему подбородку. Что же до подписи, она напоминала очертания Альп, похожие на первые попытки Томаса нацарапать что-то на бумаге. Патрик расхаживал взад-вперед по гостиной. Вообще-то, он работал на дому и каждый день, дождавшись, когда Роберт уйдет в школу, а Мэри с Томасом – на прогулку в Холланд-парк, продолжал свои тайные изыскания. Сейчас вся квартира в его распоряжении – не надо изображать бурную и эффективную деятельность, не надо ни с кем любезничать. Вот и славно, особенно если учесть, что он не в состоянии успокоиться. Все твердит и твердит три слова: «Подписать и проглотить, подписать и проглотить», точно попугай на цепи, сидящий в углу душной многолюдной комнаты. В груди росло напряжение, и время от времени Патрику приходилось делать медленный выдох, чтобы прогнать ощущение подступающего обморока. Его взвинченность носила зловещий характер: внутри словно точили ножи. О да, он исполнит желание Элинор. Но хорошо ли, что ему так не терпится это сделать?

Патрик заметил в себе знакомые кровожадные порывы и вовремя встревожился. Правда, в новинку оказалась мечта о стакане барбитурата (впрочем, позже он сам признал, что желание это было с ним всегда). «И мне пора с земли уйти покорно…» – если быстро повторять строку из Китса, получится почти химическое название этого последнего напитка: сземлиуйтин.

– О боже! У вас есть бутылочка сземлиуйтина! Можно мне немного? – вдруг взвизгнул он, дойдя до конца коридора и резко повернувшись, чтобы идти обратно.

Мысли разбегались во все стороны – или нет, они собрались в одном месте и притягивали к себе все остальное. Он представил скромный марш протеста, который начнется в Хэмпстеде, где несколько высокоэтичных личностей захотят добиться запрета на ненужные страдания, и хлынет в сторону Свисс-Коттедж, стремительно увеличиваясь в размерах: вот уже закрылись магазины, рестораны опустели, поезда стоят, на заправках ни души и население Лондона дружно шагает в сторону Уайтхолла, Трафальгарской и Парламентской площадей, проклиная ненужные страдания и требуя сземлиуйтина.

– Почему же собакам и кошкам можно даровать смерть, – завыл он с воображаемой сцены, – а ей… – Усилием воли он заставил себя замолчать. – Да заткнись уже…

И упал на диван.

– Я всего лишь пытаюсь помочь мамуле, – заканючил он новым голосом. – Если честно, у нее давно истек срок годности. Какая там радость бытия! Она даже ящик смотреть не может – почти ослепла. Читать ей вслух тоже бесполезно, только волноваться начинает. Пугается от всяких пустяков, даже от собственных счастливых воспоминаний. Дело плохо, правду вам говорю.

Кто это говорил? И с кем? Патрик чувствовал себя одержимым.

Он сделал медленный выдох. Напряжение зашкаливало. Так и сердечный приступ схлопотать недолго, по ошибке прикончив самого себя вместо матери. Он понимал, что разваливается на куски из-за невыносимой простоты сложившегося положения – сыну предстояло убить мать; однако еще невыносимее была простота ее положения – человек страшился каждой секунды своего бытия. Патрик попробовал на этом остановиться, обдумать то, о чем раньше не мог даже помыслить: опыт Элинор. Он ощутил, как она извивается в постели, моля о смерти всех, кто входит в палату. И вдруг разрыдался – запас уверток и отговорок был исчерпан.

В то утро состязание между местью и состраданием для него закончилось, и Патрик искренне захотел, чтобы все члены его семьи были свободны, включая мать. Он решил еще до отъезда в Америку получить нужную справку от доктора, но обращаться к лечащему врачу Элинор в доме престарелых было бесполезно: тот будто поставил себе целью любой ценой сохранить жизнь пациентам, даже тем, что мечтали о смертельной инъекции. У Патрика был свой семейный врач, доктор Фенелон, но он ничего не знал о состоянии Элинор. Вероисповедание (католицизм) пока не мешало этому сердобольному и умному человеку выписывать эффективные лекарства и своевременно назначать обследования. Патрик привык думать о семейном враче как о взрослом и с некоторым потрясением выслушал рекомендацию доктора Фенелона посетить его курсы этики в Амплфорте – как будто позволил священнику побрызгать лаком-закрепителем на свою подростковую картину мира.