Ричард Руссо - Эмпайр Фоллз

Бедная девочка-калека, она не могла ничего делать быстро, и когда она опять вышла в коридор, то Майлза там уже не было.

— Да, помню, — сказал он, инстинктивно моргая, чтобы отогнать это воспоминание.

Затем она поведала нечто удивившее его:

— Ты ведь знаешь , что у меня были любовники, не так ли, Майлз?

— Рад за тебя, — откликнулся он, чувствуя, что краснеет, поскольку даже не подозревал ни о чем подобном.

— Я хотела, чтобы ты узнал, потому что завтра я уезжаю. По правде говоря, дома я себя не очень хорошо чувствую. Так всегда было. В Огасте меня ждет один человек, я ему небезразлична, и он мне в общем нравится. Это не чудесная жизнь, но там мне все ясно и понятно, и для меня очень важно понимать отчетливо. Я рассказала тебе об этом человеке, потому что ты вечно воображаешь меня несчастной, и это ранит меня. Ты как бы решил много-много лет назад, что люди вроде меня не способны по-настоящему радоваться. Тебе больно при мысли о том, что моя жизнь — сплошное мучение, и поэтому ты вовсе обо мне не думаешь. Ты не звонишь узнать, как я поживаю, потому что считаешь, что тебе это и так известно. И тебе даже в голову не приходит, что я могу быть счастлива… и могла бы разделить это счастье с тобой.

— Прости, Синди.

Когда стало очевидно, что больше он ничего не выдавит, она спросила:

— Неужели тебе так невыносимо знать, что я буду любить тебя всегда?

— Нет, конечно нет. Просто мне жаль, что я был тебе плохим другом, Синди, с самого начала.

— Верно, у тебя всегда получалось задеть мои чувства, и весьма ощутимо, в этом никто не мог с тобой равняться, но лишь потому, что у меня были чувства к тебе. Знаю, ты не хотел причинять мне боль. Никогда. Я понимаю. — Она поднялась. — Помнишь, как ты старался объяснить мне, чем так хороша поэзия? (Он кивнул.) Вообще-то, я понимала в стихах много больше, чем тебе казалось. Просто было ужасно забавно смотреть, как ты расстраиваешься.

— Ну спасибо тебе.

— Я гораздо больше похожа на мою мать, чем ты думаешь.

— Никто не похож на твою мать.

У двери она остановилась и обернулась:

— Она еще не закончила с тобой.

— Я знаю, — медленно кивнул он.

Потратив изрядно времени, он все же сумел одеться, не желая шлепать по коридорам, неожиданно пустынным, в больничном халате. Хлопнула дверь, ведущая в холл, послышался топот ног на лестнице и крики, отдававшиеся эхом. На посту медсестры никого не было, а где-то неподалеку громко лаяла рация, но из-за сильных помех слов было не разобрать. Майлз одолел полкоридора, когда двустворчатая дверь в дальнем конце распахнулась и через порог переступил Билл Доуз, шеф полиции, и был он очень бледен.

— Я был внизу в радиологии, когда мне позвонили, Майлз, — сказал он.

Это объясняло, почему человек, обычно столь щепетильный по части внешнего вида, стоял перед Майлзом в рубашке, лишь наполовину заправленной в штаны.

— Тебе стоит поехать со мной, — добавил шеф полиции.

Многие подробности Майлз вспомнит лишь позднее. Неделями, долгими месяцами эти детали ослепительными вспышками разрезали ночную тьму, постепенно обретая некую связность. Мальчик, Джон Восс, похожий на статую, с окровавленным лицом, запертый на заднем сиденье патрульной машины, он там один, рядом с ним никого; затем в крыле, где размещались художественный класс и мастерские, с порога угадывалось нечто ужасное; в самом классе пустой деревянный столик в центре, под ним распростертое тело Дорис Роудриг лицом вниз, ноги в разные стороны, лоб в луже воды вперемешку с осколками стекла; под соседним столом тело мальчика — Майлз видел его раньше в ресторане в компании Зака Минти — с дырой в голове и, наконец, рядом с дверью сползший по стене, прижав ладонь к животу, словно настигнутый острым приступом диспепсии, недвижный Отто Мейер мл.

Ничего из этого Майлз по-настоящему тогда не воспринял, как и толпу школьников снаружи, остолбенелых или плачущих, и меж ними будто контуженных учителей. Перед Биллом Доузом торопливо приоткрыли заграждение, перегораживающее вход в школу. Со всех сторон уже подтягивались обезумевшие родители; бросая машины на обочинах, на газонах, посреди дороги, где придется, отяжелевшие женщины средних лет бежали через двор, школьные площадки, поскальзывались, падали на мокрую траву, кряхтя вставали и продолжали двигаться вперед почти вслепую, глаза их были затуманены слезами и страхом, подобного которому они никогда прежде не испытывали и вообразить не могли. Майлз видел и одновременно не видел ничего, живые будто превратились в невидимок, стоило им с Биллом Доузом войти в класс, где Джастин Диббл, Дорис Роудриг и Отто Мейер мл. лежали мертвыми. Несколько полицейских и чиновников из администрации графства переговаривались шепотом, словно не хотели, чтобы их подслушали свои же или покойники. Среди полицейских был и Джимми Минти с фингалами под глазами и защитной металлической пластиной на носу, он пытался переговорить со своим сыном, но тот все время отворачивался и в конце концов оттолкнул отца обеими руками, одна из которых была в окровавленной повязке.

Майлз смутно ощущал пальцы офицера, взявшего его за локоть, чтобы он не ступил в кровь, и стекло, и воду, чувствовал он и направляющую ладонь Билла Доуза на своем плече — поразительно крепкую ладонь, подивится Майлз позднее, для тяжело больного человека. Именно Билл задал вопрос, и его голос заполнил классную комнату, — голос человека, который не доживет до Рождества. «Где его дочь?»

Впоследствии терзаясь воспоминаниями, Майлз более всего не мог простить себе то, что, войдя в класс, он прошел мимо нее. Она сидела, сжавшись, в углу за дверью, напоминал он себе снова и снова, пытаясь рационально объяснить свой промах, но чувство вины было слишком глубоко, чтобы внимать разуму. Он прошел мимо нее, и все тут. Разве у отца, спрашивал он себя, не должно быть некоего шестого чувства, подсказывающего, где искать свою дочь? Разве она не его единственный ребенок? Отец получше, чем он, нашел бы с завязанными глазами, в полной темноте, ведомый невидимым маяком ее боли. Как долго он стоял в той комнате спиной к ней, будто давая понять своей обожаемой дочери, что все прочие важнее, чем она? Эта мысль месяцами будила его посреди ночи даже тогда, когда он более-менее разобрался с прочими страшными событиями того дня.

Молодой полицейский, дежуривший у двери, — тот самый, что прицепился к Майлзу в сентябре, когда он сидел в машине напротив дома, где прошло его детство, — легонько постучал шефа по плечу и сказал: «Здесь, сэр». Майлза он, кажется, заметил, только когда тот сделал шаг к своей дочери, настоятельно предупредив: «Осторожнее».

Девочка в углу мало походила на Тик, хотя, конечно, это была она. Такого выражения лица у нее Майлз не видел никогда и не представлял, что его дочь способна на подобную гримасу. Он не сразу понял, что она прижимает к груди, — канцелярский нож, который она крепко держала обеими руками, словно его лезвие было длиной в три фута. И когда Майлз — наверное, не слишком похожий на себя с опухшим глазом и двумя выбитыми зубами — шагнул к ней, его дочь резко взмахнула ножом, отгоняя его, и из ее горла вырвалось хриплое шипение.