Василий Гигевич - Дом, куда возвращаемся

После вручения переходящего Красного знамени с речью выступил Воробьев. Делая паузу после каждого слова, так же убедительно и медленно, как на производственных совещаниях, Воробьев говорил:

— От имени всего коллектива стеклозавода и по его поручению разрешите мне заверить коллектив министерства, вас, Алексей Иванович, в том, что взятые социалистические обязательства мы с честью выполним. Я уверен, что коллектив справится с поставленными задачами.

Потом выступал заместитель начальника электроцеха Барабулин — невысокий, быстрый, он часто выступал на собраниях. Барабулин подошел к микрофону и начал говорить:

— Товарищи, я очень рад, что наш завод награжден переходящим Красным знаменем. Я думаю, что эта награда вдохновит нас на еще новые трудовые достижения как в выполнении планов, так и при решении новых задач. От имени цеха я хочу заверить вас, что постараемся работать еще лучше.

И еще были короткие выступления, чем-то похожие одно на другое, а потом в зале, после одного из таких выступлений, послышался голос:

— Я прошу слова. Разрешите мне.

На мгновение в клубе возник смех, даже легкий шум, но тут же люди зашикали друг на друга, утихли.

— Товарищи, — обратился к присутствующим Шаров, — слово просит Иван Захарович. Он у нас любит критические выступления — вы это знаете. Дадим ему слово? Хотя у нас сегодня торжественное заседание…

— Дадим.

— Надо дать, раз просит.

Из середины зала поднялся человек и пошел по проходу к трибуне. Это был всем известный Иван Захарович.

— Вот мы строим теперь, — начал говорить в микрофон Иван Захарович, — хорошо строим… У нас теперь так делается, как с теми цветами, что летом возле заводоуправления распускаются. Люди идут, на цветы любуются, настроение поднимается. Так нет же — сорвут и в заводской столовой поставят. В стаканах, на один день. Ну, пусть на два. А потом выбрасывают. Может, я что-то и не так кумекаю, кто знает… Но вот этими руками я пять лет назад здание строил — где электрики сидели. А этим летом ломаю. Тоже вот этими руками. Ну, так вот и объясните. Как же это так: сегодня строить, а послезавтра ломать? По-хозяйски ли это? Пользуемся, что государство у нас богатое, фонды дает… Или, может, наловчились брать их, не знаю…

В зале зашумели. Воробьеву пришлось ответить Ивану Захаровичу, объяснить с трибуны, что, мол, на заводе все рассчитано, обосновано, но впечатление было испорчено. Собрание заканчивалось не так гладко, как началось.

После собрания на заводской сцене пел мужской хор — гордость заводской самодеятельности… Хор пел хорошо: два раза в неделю они, паросиловики, собирались и репетировали с трех часов до пяти, пока не кончалась первая смена…

Вечером, когда все разошлись по домам, Воробьев почему-то долго никак не мог успокоиться. Неясная тревога за будущее завода, а значит, и за свою судьбу, не давала покоя. Планы выполнялись, реконструкция прошла успешно, казалось, нет причин для волнения, но выступление рабочего лишний раз напоминало: что-то на заводе идет не так, а значит, что-то идет не так и в его жизни…

На улицу было не высунуться — шел снег с дождем. Воробьев попробовал читать журнал — ничего не получалось: глаза видели текст, но смысла, содержания того, что скрывалось за текстом, он не улавливал. Включил телевизор — показывали завод: серьезное начальство, подчиненных… Один молодой, талантливый, умный человек приходил на завод и совершал там целую революцию: выгонял неспособных рабочих, налаживал ритмичность, которой до сих пор не было и в помине… Так у него все легко получалось и такие до этого на заводе были дураки, если они, судя по показанному, не могли додуматься до ритмичности, до дисциплины, что даже смеяться хотелось… Воробьев подумал, что и он не дурак, прижал бы с дисциплиной, но попробуй — тут же некоторые начнут увольняться, искать лучшие места, с кем ему тогда работать — с такими вот умниками… «И тут завод, и там завод, — прошептал он, выключая телевизор, — и никуда от него не денешься…»

Спал он плохо, часто просыпался и ворочался на постели — последние годы ему нравилось спать одному — и потом долго не мог заснуть, все что-то мешало и он сквозь сон знал — это болела печень. Ему уже говорили, советовали взять путевку, но теперь вот, когда началась синева, было не до путевки: уедет он, и без него все может рухнуть.

И на следующий день, придя в свой кабинет в половине десятого, Воробьев ощутил, что чувство тревоги, неудовлетворенности не оставляет его. Сначала казалось, что это все из-за синевы.

Когда-то, сказав Туриной, что многое другое заставляет проводить реконструкцию завода, Воробьев не сказал ей главного, как и никому не говорил. Даже жене и детям. До реконструкции Воробьев как руководитель хорошо видел, что почти все возможности заводского оборудования использованы, можно было внести еще что-то новое за счет НОТ, за счет внедрения новой технологии, но все это были уже мелочи. Воробьев вдруг увидел, что завод стал маленьким, очень маленьким. Где-то строились крупные современные гиганты, а его завод так и оставался предприятием областного, местного масштаба. И Воробьев жалел завод, жалел, что большая жизнь обходила их стороной.

Так уж случилось, что Воробьев привык к заводу: привык к своему большому кабинету, где буквой Т стояли блестящие полированные столы, к приветливым взглядам и уважительным словам: «Можно к вам?», привык к заседаниям, к президиумам на собраниях, к своим походам по цехам и к белой служебной «Волге» — ко всему этому он привык, как привыкает всякий человек к тому, что окружает его каждый день. И может, потому так больно было ему все, что связано с заводом: и план с прогрессивкой, и заседания, которые отнимали столько здоровья, и будущее самого завода. Воробьев не поверил бы, если бы кто-то сказал, что он и завод — не одно целое.

Воробьев знал, что их министерству выделили большие средства на строительство и реконструкцию и, конечно, хотел бы, чтобы весомая часть этих средств пошла бы его заводу, а не другому. Тот, другой завод, был выстроен в стороне от города, к нему подвели железнодорожную ветку и газ — так мыслилось создать крупнейший в республике и даже в стране промышленный комплекс по производству посуды. Там имелись все условия: дешевое топливо, простор, не было близко жилых зданий. О-о, если бы Воробьев был директором того завода. А пока он был директором этого и вертелся как на огне: выбивал средства, «замазывал» глаза санстанции — завод находился в городской черте, сносил одни здания и на их месте ставил новые, искал принципиально новую технологию. И все это с одной целью: завод должен наращивать мощности, он не может отставать от других.