Яна Жемойтелите - Хороша была Танюша

Хотя к той самой родине с Дюбелем под кустом калины у забора деятельность Носа не имела никакого отношения. Танюшка давно поняла, что родина выживает благодаря усилиям таких незаметных людей, как мама, которые умеют радоваться уже тому, что новый день наступил, и ничего большего давно не ждут. Примерно таким человеком был еще Маринкин муж Володя Чугунов, который так и работал плотником и по-прежнему жил с Маринкой в старом доме на силикатном. Он построил во дворе теплицу и посадил картошку, чтобы просто было что есть, потому что Маринка сидела на особой диете, а в магазине давно уже вообще не продавали ничего, кроме хлеба и квашеной капусты.

— Сама понимаешь, он теперь получается вроде бы добрый следователь, а все его министры злые, — Сергей продолжал свое.

— Кто добрый следователь?

— Да Горбачев.

— Почему он вдруг следователь?

— Ну, это я образно. ГКЧП призван был предотвратить полный крах страны, к которому мы совершенно точно катились. Когда ГКЧП принялся выполнять поручение, Ельцин объявил их изменниками и путчистами. А Горбачев просто не брал в Форосе трубку. Никто там его не блокировал, это вообще полная ерунда.

— Думаешь?

— Я не думаю. Я знаю. Горбачев всех обманул. Более того — предал. ГКЧП вообще не имел никаких планов, только ждал указаний от Горбачева, а вместо указаний вдруг н а тебе — вакуум связи.

— А ты не боишься мне это все рассказывать?

— А чего мне тебя бояться?

— Ну ты же обычно говоришь: молчи в тряпочку.

— Правильно. Молчи в тряпочку. Но я же могу с тобой соображениями поделиться. Думаешь, ты одна испугалась? Я-то как струхнул, что все, останется моя Танька в Финляндии, еще политическое убежище попросит, с нее станется.

— Ну вот еще, — фыркнула Танюшка. — У меня в Финляндии на третий день начинается ностальгия.

И это тоже была правда. Серая громада Хельсинки, которая в первые дни могла ошарашить и задавить каменным великолепием, вдоволь напоить кофе и обрушить на этого наивного простака — каковыми и представлялись финнам советские люди — целую гору настоящих кроссовок, джинсов Levi’s, душистого мыла, ванилина, шампуня и прочего дефицита, включая тетради в клеточку, по мере течения времени к ночи и следующему утру как-то меркла, тускнела, и наружу неожиданно продергивалось пронзительное чувство собственной ненужности. Вроде бы приветливый город вдруг становился угрюмым и равнодушным, и от этого смутная тревога накапливалась внутри, иногда прорываясь внезапным сердцебиением, которое Танюшка объясняла крепким кофе, выпитым под вечер. Ей мешала заснуть луна, желтая и большая, которая нагло пялилась прямо в гостиничное окошко и от которой не могли защитить плотные шторы.

Ей было странно холодно в стране вечно хмурого неба, даже в самые теплые дни она подолгу лежала в ванне, напустив в нее густой пены и потягивая баночное пиво, к которому пристрастилась здесь же. Дома она, конечно, никогда бы не стала валяться в ванне, дома было просто некогда, а тут, вдоволь нагулявшись по магазинам, она вдруг понимала под вечер, что шаталась по этим магазинам просто для того, чтобы забить пустоту, образовавшуюся внутри. Иногда она спрашивала себя: а действительно ли в ней течет та же самая финская холодная кровь, что и в этих белобрысых людях с намытыми картофельными лицами? Однако дело было даже не в этом. Все, что Танюшка, оказывается, до боли любила, лежало по ту сторону границы, в нищей и разбитой стране. И потерять эту страну в одночасье оказалось вдруг очень страшно, и сердце опять билось слишком часто, как птичка в тесной клетке, когда она набирала свой домашний номер. Ей хотелось попасть немедленно и на чем угодно туда, где случился какой-то переворот.

— Ты только вспомни, куда полетели эти переворотчики. Где их арестовали? У Горбачева в Форосе! — Сергей ругнулся сквозь зубы, когда машину подбросило на ухабе. — Революции всегда нужна кровь. Ее обязательно надо было пролить, чтобы создать преступления кровавого режима…

— А что Петр Андреевич? — неожиданно спросила Танюшка. — Что он говорит?

— Отец, конечно, сильно струхнул поначалу. Решил, что головы полетят. Сама понимаешь, те, кто выдвинулся при коммунистах… Однако утряслось. А то ведь уже хотели народное ополчение собрать, дураки. Отец, кстати, теперь предпочитает молчать. Значит, все так и есть, как я тебе рассказал. Наш народ слишком доверчив и клюет на всякую плохо сляпанную легенду…

Они остановились пообедать на полпути в какой-то поселковой столовке. На обед были щи, котлета с картофельным пюре и компот из сухофруктов. Все это показалось Танюшке несказанно вкусным и пахло родиной. Она ела и думала: «Я дома. Я ем». И широкие обветренные лица рабочих, тоже зашедших на обед в эту столовку, стали вдруг близкими, своими, как лица соседей по дому. Танюшка долго катала во рту шарик влажного ржаного хлеба…

— Не растягивай удовольствие, — торопил Сергей, — Майка тебя заждалась. Только проснется — и: ну когда мама прие-едет.

— Мы прямо на силикатный поедем?

— Да, сначала на силикатный. Успеть бы до ночи.

Проселочная дорога наконец кончилась, начался асфальт, и машина пошла ровнее. Как будто по этой причине сердце тоже забилось ровнее, и неожиданно потянуло в сон. Танюшка поняла, что сегодня она точно выспится за несколько бессонных ночей, и даже луна ей больше не помешает, желтая и страшная, глядящая прямо на нее с сумеречного августовского неба. Сергей что-то еще говорил про грядущую приватизацию буквально всего ради повышения эффективности, якобы институт частной собственности на средства производства поможет стране выйти из крутого пике. Но главное — не допустить прихода коммунистов к власти… Танюшке невольно вспомнился день, когда Сергей получил партбилет, потому что надо быть членом партии, ну надо так надо, а теперь, наверное, будет не надо, однако это было уже глубоко все равно, на горизонте уже маячили трубы силикатного завода, навстречу поплыли улочки, улепленные частными домами в окружении кустов калины и сирени, засуетились дворовые псы, спугнутые поздними гостями. Танюшка, очнувшись, различила, как глухо и настороженно потявкивал за забором Дюбель.

— Приехали. Вылезай, — коротко скомандовал Сергей.

Резко заскрипела калитка. Куры загоношились в курятнике. Дюбель радостно заплясал на цепи, так и норовя лизнуть Танюшку в нос. Сергея он почему-то не считал за своего, хотя в последнее время они встречались по два раза в день. Дюбель замечательно смердел псиной, и это был простой домашний запах, который приятно щекотал ноздри после стерильной Финляндии, в которой пахло разве что кофе и специями.

А через неделю, когда поистрепались ликование и родные запахи, новые по возвращению, когда с самого утра начиналась все та же будничная маета, связанная с заключением каких-то договоров на поставки неизвестно чего в обмен на местный лес, опять проросла внутри гулкая пустота, которую можно было забить разве что Майкиной подготовкой к школе, покупкой школьной формы, прописей и прочего, что отсутствовало в свободной продаже и чего в Финляндии, естественно, не было, то есть оно было, но не по советскому стандарту. В «Проммашимпорте» только и говорили, что о грядущей приватизации, шушукались, что собственность будет распределяться не по заслугам, а за счет личных связей, родственных и неформальных отношений. Предполагали появление настоящих олигархов, сильное расслоение население и т. д., но все эти разговоры Танюшку почему-то трогали мало. Может быть потому, что в собственных родственных связях она была уверена: Ветровы-то уж не выронят лакомый кусок изо рта. Может, она просто еще не совсем понимала, что значит собственность. Силикатный завод тоже собирались приватизировать, и мама по этому поводу выражалась достаточно просто, что вся эта ихняя приватизация давно известна и называется просто: хищение госсобственности в особо крупных размерах. Танюшка, конечно, удивилась, что мама знает такие выражения. А потом решила, что она или переняла эту формулировку от Сергея, или по телевизору слышала. Она теперь вечерами не отрываясь смотрела все подряд.