Яна Жемойтелите - Хороша была Танюша

— В прокуратуру всегда все кому не лень писали, — сказал Петр Андреевич. — Сейчас тем более агрессия поперла. Страх и ярость как защитная реакция на крушение привычного мира.

— Какой страх-то? — спросил Сергей.

— Страх, что тебя опередят, что тебе не достанется, что придут и отнимут — этот страх у нас на генетическом уровне.

Танюшка вздрогнула, примерив слова Петра Андреевича на себя. Она ведь именно этого и боялась: что вот пришла в «Проммашимпорт» эта штучка Тойни Виртанен, чтобы отнять у нее работу, оклад и загранкомандировки. Значит, нужно эту штучку разжевать и проглотить, запив виски, чтобы и духу ее не оставалось.

Боль слегка рассеялась, но голова побежала.

— А у нас есть что посолиднее, чем закусить? — спросила Танюшка.

— Я вам целую курицу принес, — ответил Петр Андреевич.

— Так это же еще приготовить надо. Майку чем накормили?

— Колбасой и накормили. Уплетала за обе щеки, — хохотнул Сергей. — Да не суетись ты. Майка проголодается — сама придет.

— А вкусная колбаса, — сказала Танюшка, хотя вовсе не собиралась этого говорить. — С виски хорошо идет. Я виски только в Финляндии впервые попробовала, замечательная вещь.

— Ты смотри мне, не увлекайся, — заметил Сергей.

— Я у себя дома. С работы пришла. И голова у меня трещит, а в аптеке забастовка как раз, таблетки от головы не купить. Что еще делать?

— У бати вообще-то один вопросик есть. Именно к тебе, между прочим.

— Это правда? — Танюшка искренне удивилась. — Петр Андреевич, какой же у вас ко мне вопрос?

Петр Андреевич безотрывно глядел на нее ярко-синими глубокими глазами, и ей вдруг стало неудобно под его пристальным взглядом. Спохватившись, что пауза затянулась, Петр Андреевич наконец достал из кармана сложенную вчетверо газетную вырезку:

— Вот. Мне нужен дословный перевод этой статейки.

Вырезка оказалась из газеты «Калева», которая выходила на севере Финляндии в Оулу.

«Председатель Совета министров и председатель Госкомлеса причастны к продаже леса по заведомо низким ценам» — гласил жирный заголовок на всю полосу, под которым красовались фотографии этих самых председателей.

— В общем, статья о том, что наше политическое руководство продавало финнам лес ниже себестоимости, — сказала Танюшка.

— Ну, я именно так и предполагал, — ответил Павел Андреевич. — А подробно сможешь перевести? И в письменном виде желательно.

— Только не сегодня. Настроения переводить, честно говоря, нет никакого после этой малолетней швабры Виртанен. А мне еще курицу готовить. Спасибо, кстати, за курицу.

— Да не горит. Точнее, два дня еще подождет, то есть я про эту статью говорю, — уточнил Петр Андреевич.

Его голос был вкрадчивым и густым, навевал странное умиротворение. Его хотелось слушать безотносительно к тому, что именно он говорил. Просто слушать, проваливаясь в полузабытье и переживая легкое головокружение от выпитого виски.

— В общем, Танечка, если ты к завтрашнему вечеру успеешь перевести, я к тебе после работы заеду.

— Ну а чем тебе эта Виртанен так навредила? — вклинился Сергей.

— К словам стала придираться. Вроде ерунда, а неприятно.

— Послушай, Танечка, — сказал Петр Андреевич. — Ты для себя уясни одно: кто бы там к тебе ни цеплялся и чего бы ни говорил, смотри на него, как на насекомое. Вот и все.

Танюшка кивнула, а сама подумала, что это насекомое еще и жалит больно.

— Слышали, Ельцин признал независимость Прибалтики, — почему-то сказал Сергей, и Танюшке показалось, что это давно вертелось у него на языке.

— Ну, к этому все и шло, — спокойно ответил Петр Андреевич.

— Ага. Только теперь в Ригу так просто не съездишь, визы введут, нужно будет через консульство оформлять, — Сергей говорил с досадой, как будто расставаясь с чем-то очень дорогим.

— Подумаешь, Рига, — сказал Петр Андреевич. — Есть места и получше. Наездился, считай, в свою Ригу. Хватит.

В этот момент Танюшке показалось, что они говорят о чем таком, что известно только им двоим.

Танюшка сокрушалась, что не зашла в магазин возле дома, полагаясь на гастроном возле проходной силикатного завода. Там выбор был побогаче, однако как раз сегодня на силикатный как бы случайно завезли портвейн и колбасу, потому что после смены на заводе выступал председатель горисполкома. Нет, вообще дурацкая была идея купить Маринке гостинцы в магазине. Портвейн ей наверняка нельзя, вино тоже — все-таки диабет, с бутылкой водки к подруге приходить как-то неприлично. А что еще принести? Палку колбасы? Хорошо, пусть будет колбаса, потому что без гостинцев ходить в гости теперь вообще неприлично, тем более педагогам зарплату задерживают, а если и дают, то негусто. Танюшка едва дозвонилась на эту кафедру, у них еще телефон спаренный с социологами, и они долбали в стенку кулаком, чтобы соседи подняли трубку.

Сергей всегда напирал на то, что в очереди стоять полезно, потому что именно в очереди можно узнать подлинные настроения народа, а также новости, которые не освещает пресса. Это самая что ни на есть оперативная информация.

— Нам зарплату не выдают с июля! Обещали сегодня, ну и где она? Вот, мужу вчера выдали аванс…

— Да, а как жить, если я одна работаю? Как жить, кто мне ответит?

— А как детям объяснить, что я не могу купить им конфет? Что я ботинки не могу им купить, пускай босые ходят?

Других новостей в очередях давно не обсуждали. Говорили еще, что теперь и жаловаться некуда, чтобы свои кровные, честно заработанные получить. Куда могли подеваться деньги, тоже не знал никто. Даже Петр Андреевич, который обычно знал гораздо больше того, что положено было знать остальным.

— Одна буханка и два батона в руки! — зычно оповещала продавщица. — Колбаса по полкилограмма!

«Колбаса по полкилограмма», — информация ползла от головы очереди к хвосту.

— Я что, не по-русски объясняю? В одни руки два батона, а не четыре! Закусывать, что ли, нечем?

— Да-а, раньше машины спиртного хватало на два-три дня, — гундосил дед в фуфайке и резиновых сапогах. Танюшка помнила его еще с детства. — А сейчас три машины водки в день, плюс вино. И не хватает, едрит твою…

— Где там три машины? — тетка в малиновом плаще тяжело колыхнулась всем телом, и очередь, войдя в резонанс, ответила колыханием. — На похороны водки едва-едва наскребли. Без водки разве кто упокоится? Никто не упокоится.

Танюшка слушала и думала: сколько же у людей терпения. А сколько терпения было у мамы, чтобы добрую треть своей жизни в очереди простоять. И может ли статься так, что когда-нибудь очередей не будет? Петр Андреевич, когда за переводом заехал, пытался просветить ее по поводу того, как работает рынок и что такое программа «Пятьсот дней», но она слушала плохо, вернее слушала, но не понимала, потому что вот именно просто слушала его густой приглушенный голос, ей очень хотелось его слушать. Он обволакивал все ее существо, и ей даже становилось трудно дышать, она чувствовала себя как утопленница в стоячей зеленоватой воде. Хотя утопленницы как раз ничего не чувствуют, они же утопленницы. Скорее как Офелия с картины английского художника Милле. Ну, есть такая картина, на которой она лежит вся такая в цветах, выставив лицо и руки из ручья, и уже ничего не соображает, что там вокруг творится. И время остановилось, исчезло и, кажется, уже никогда не потечет. Воды ручья застыли, ветер утих, не колышутся ветви ивы, цветы не роняют свои лепестки. Жизнь еще не потухла, но и смерть не приходит. Ручей до того мелкий, что Офелия не может в нем утонуть, а только лежит и предчувствует свою смерть. Но почему Офелия не уцепится за ветку ивы? Ведь еще можно выбраться в жизнь. Почему она не хватается за своего Гамлета? Или ждет, что он первым протянет руку, а он медлит предложить ей помощь. А может, Офелии нравится умирать среди торжественной изумрудной красоты, и она сама наслаждается собственной смертью? Она хочет уйти прекрасной, чистой и непорочной, чтобы не померкла ее красота…