Тэд Хеллер - Офисные крысы

— Как ты смеешь посылать меня в библиотеку и заставлять делать эту лакейскую хрень для тебя!

— Ты работаешь на меня, Уилл. Не забывай.

Я удивлен, что слабак Марк Ларкин, наверняка прилагающий немало усилий, чтобы даже брюки утром надеть, отваживается стоять напротив Вилли, который выше его сантиметров на пятнадцать и килограммов на сорок тяжелее.

— Я старше тебя! — кричит Вилли. — И я проработал здесь дольше, чем ты! А еще — я гораздо лучше тебя.

— Я твой начальник, не забывай об этом.

— Да, и в этом нет ничего хорошего.

— Тогда увольняйся!

— Нет!

(Есть два выхода из ситуации: если Вилли приложит как следует Марка Ларкина головой о стену нашей кабинки, он вылетит с работы; если не тронет, то у него будет еще больше переживаний и бредовых галлюцинаций о прослушиваемых телефонах, о камерах, установленных позади зеркала, и бог знает о чем еще.)

— Я не буду этого делать, — говорит Вилли. — У нас для этого имеются редакционные помощники.

— Нет. Я прошу тебя сделать это, потому что доверяю тебе.

— Ты просишь меня сделать это, потому что ненавидишь меня, потому что боишься меня.

— Хочешь, чтобы я сказал Регине, что ты отказываешься работать?

Вилли ничего не говорит, а Марк Ларкин переводит взгляд на меня и спрашивает:

— Тогда ты пойдешь в библиотеку?

О нет… Не зря я боялся, что меня приплетут сюда.

— Я обязан? — спрашиваю я.

— Не делай этого, Зэки! — выкрикивает Вилли. — Один из вас, — говорит Марк Ларкин, — отправляется туда, и все на этом, или я вас уволю.

— Я иду, — говорю я.

— Ты не мог бы подвинуться немного?

— В какую сторону?

— Эта ужасная пряжка от ремня, — жалуется Лесли.

— А вот так?

— Все еще не то.

— А так?

— Нет, не сейчас. Я еще не готова.

Я убираю руку из-под ее юбки.

— Это как-то неправильно, — говорит она.

Я сажусь. Волосы Лесли собраны, как обычно, в конский хвост и, несмотря на все мои старания растрепать их, все еще идеально блестящие и шелковистые. Зато я растрепан полностью… бывает ли когда-нибудь таким взъерошенным Колин Тенбридж-Йейтс, утонченный мальчик с плаката Сэйвилла Роу?

— Кстати, я сказал Айви, что между нами все кончено.

Она поднимается и включает маленькую лампу на ночном столике, затем натягивает блузку — у меня ушло минут двадцать на ерзанья, нашаривания в темноте и отвлекающие маневры, чтобы расстегнуть верхнюю пуговицу. Чтобы она выглядела хоть малость не такой опрятной, наверное, на нее пришлось бы высыпать тонну сажи.

— Да. Несколько дней назад, по телефону. Я просто сказал ей, что не люблю ее.

— Ох она, бедняжка. (Слышится как «беднячка».)

Я хочу ущипнуть ее за сосок через блузку, но она смахивает с груди мою руку, как какое-то насекомое.

— Я пытался утешить ее и все подавал ей салфетки, и…

— Подожди. Ты же сказал, что говорил с ней по телефону.

Упс!

— Ну, э-э, да. Но потом я встретил ее где-то… В баре, точно… Хороший бармен всегда держит под рукой упаковку салфеток для подобных случаев.

(Да, ну и наплел! И она поймала меня на вранье, хотя мне и удалось выкрутиться.)

— Мне так жалко ее. Она в самом деле такая хорошенькая, правда?

— Ну да…

— Ты не думаешь, что она, мож-быть, лучше меня?

Я оценивающе смотрю на Лесли. Хотя, «мож-быть», я не сильно растрепал ее волосы и мне не удалось стянуть с нее трусики, но помада размазалась. У нее очень тонкие и бледные губы — что ж, за свою жизнь она переведет меньше губной помады.

— Нет, ты, конечно же, самая лучшая, — произношу я, ощущая себя последним гнусом.

— Что ж, я рада, что нравлюсь тебе.

Я ненамного продвинулся в тот вечер — не дальше французских поцелуев и покусываний мочки уха, а еще она несколько секунд позволила мне потискать ее груди сквозь блузку. Когда я уходил, она выглядела почти так же, как когда я пришел, но я знал, что фундамент для лучших времен уже заложен.

Я был принят… благодаря салфеткам.

Однажды утром, выходя из метро, я натыкаюсь на Лиз Чэннинг.

Она рассказывает мне о большой статье, над которой работает: об одиозном президенте одного модельного агентства в Милане, специализирующемся на гибких и податливых красотках от двенадцати до пятнадцати лет. Он добивался своего с сотнями этих грациозных, неотразимых моделек, и — вот от чего у читателя волосы встают дыбом — все это происходило обычно с позволения и благословения родителей девочек. Его имя, естественно, Джанни.

— Если они не возьмут эту статью, я увольняюсь, — говорит Лиз.

— Они посылают тебя в Италию?

— Нет. Я выполняю всю собачью работу по телефону.

— Ты уже несколько раз грозилась уйти.

Мы переходим улицу, и большая черная аккумуляторная батарейка, в которой мы работаем, показывается полностью: блестящая и тонкая, с облаками, отражающимися в темном стекле.

— Как так получилось, что ты ни разу не собирался уволиться? — спрашивает меня она.

— Мне некуда было бы уйти.

— Ну, место всегда можно найти.

Мы проходим еще несколько шагов, когда я внезапно останавливаюсь, а за мной — и она, в нескольких метрах впереди.

— Я — лжец, — говорю я.

— В каком смысле?

— Моя жизнь… вся моя жизнь — это выдумка. Как у Джеймса Гетца, за исключением того, что у него есть замок и пруд с лебедями. У меня же есть только однокомнатная халупа на Второй авеню.

Я рассказываю Лиз, что мой отец — «Мокрый парень», а мать работает бухгалтером на швейной фабрике и живет внутри тоста. Хотя я так и не могу заставить себя произнести слово «Хофстра», но сообщаю ей, что никогда в глаза не видел учебные заведения, в которых якобы учился.

— О, да ты полностью себя придумал!

— С рождения. Не знаю, зачем я все это тебе рассказал.

— Не может быть, чтобы ты в нашем деле был единственным, кто страдает мифоманией.

Представляя себя Томасом Алвой Эдисоном личностного перевоплощения, мне тем не менее приходится не по нраву мысль о том, что по этажу разгуливают другие «маги-перевертыши».

— Откуда ты знаешь? Кто еще? — спрашиваю я.

— Иногда у меня бывает такое ощущение, что мы все не те, за кого себя выдаем.

Позавтракав в закусочной, мы входим в вестибюль.

— Как у тебя дела с Айви? — спрашивает она.

— Никак, — отвечаю я и не могу удержаться, — а как вы с майором Томом? (После рождественской вечеринки мы распрощались с формальностями, и теперь, когда ее муж всплывал в разговоре, я называл его именами, связанными с астронавтикой.)

— Ты знаешь, семейная жизнь состоит на одну десятую из вдоха и на девять десятых из выдоха, — говорит она.

Если бы она мне не нравилась, то именно в этот момент я рассказал бы ей о найденном в своей постели высоком каблуке с прилепленной к нему жвачкой.