Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

Сначала мне вспомнилась вот какая сцена: отец учит меня кататься на велосипеде и бежит за мной в скверике, разбитом перед БАЛЕРИНОЙ НАЛЮСТГАССЕ. Потом — он лежит в больнице, закатывает левый рукав пижамы. Вокруг мест уколов виднелись фиолетовые синяки. А затем отец стоит перед мамой, — мне кажется, это происходило на озере Хойштадльвассер. Стоит, как мне запомнилось, ПУГАЮЩЕ голый. Потом он стоит уже передо мной, в прихожей нашей новой квартиры. Он не пытается ударить или броситься на меня, и я не отбиваю его удар.

А потом мне было двенадцать, я лежал в больнице, и отец рассказывал мне анекдот о том, как маленькому Мойше делали обрезание. А может быть, он рассказал анекдот об обрезании раньше, мне было тогда всего шесть, и я лежал не в больнице МОНАШЕСТВУЮЩИХ БРАТЬЕВ, а в больнице СЕРДЦА ИИСУСОВА. А еще мне вспомнилась сказка про барана, и барана этого подлинной улице гнали на бойню. И МАМА отняла у меня эту книгу, сказав, что детям такое читать еще рано.

И вот наконец сцена из моих школьных лет, я уже подросток, и на перемене обнаруживаю, что мама, нарушив неписаные школьные правила, дала мне с собой бутерброд с луком. Заметив это, одноклассник по фамилии Бавон спросил у меня, не еврей ли я. Сам не знаю, признавал или отвергал я своего отца, дав на этот вопрос ответ:

— Это еще почему, я же хожу на уроки закона Божьего!

— Да какая разница, евреи иногда маскируются!

И тут у меня в душе что-то произошло.

Я хотел было повторить: «Я не еврей».

Но просто не сумел произнести эти слова.

— Да, — сказал я, — ты прав. Ты меня разоблачил.

* * *

Дома мне захотелось прилечь, но едва я лег, как почувствовал, что кровь, словно обезумев, пульсирует у меня в висках: я вскочил и заходил по комнате, ни дать ни взять зверь в клетке. Но, потом, боясь, что сейчас ударюсь о какой-нибудь острый угол, я сел и схватил блокнот. «Дорогой папа, — писал я, — я еще так много должен тебе сказать… Мысли, образы, — я не могу разделить их в своем сознании.

“Ты должен осудить своего отца, иначе начнешь его защищать”.

Кто-то недавно мне это сказал.

Возможно, он или она не так уж неправы.

С другой стороны, папа, я начинаю тебя любить, но как-то по-новому».

Здесь я остановился: я просто не мог угнаться за картинами, с невероятной быстротой сменявшимися перед моим внутренним взором. К тому же с каждым словом почерк мой становился все менее разборчивым. Вспомнив о пробниках, я с немалым трудом потянулся за сумкой с фотоаппаратом, которая вдруг словно переместилась куда-то далеко-далеко. Шатаясь, как пьяный, я добрел до спальни и упал на постель лицом вниз.

Я лежал в постели и одновременно входил в комнату, уже четырех-пятилетним мальчиком. Он (то есть я) открыл мой (то есть свой собственный) череп, снял с него темя, как снимают крышку с кастрюли, и достал оттуда сито. Потом он (или я) сцедил с сита влагу, отложил его в сторону и снова закрыл череп темечком. И тут же в моем (его) черепе стали показывать следующий фильм:

На табличке, висевшей внизу в подъезде, я прочитал сплошь незнакомые имена, потом на решетке оббил ботинки от снега и громко позвал маму, задрав голову и глядя наверх. Мои слова эхом отдались у меня в голове, и я перестал понимать, собственный ли голос я слышу и действительно ли это мама отвечает мне сверху. Перевесившись через перила и высматривая маму на верхнем этаже, я заметил винтовую лестницу, хотя одновременно сознавал, что ни на Хоймюльгассе, 12, ни на Кайнергассе, 11 никакой винтовой лестницы не было. А еще я увидел на лестничной площадке стоящую на пьедестале каменную балерину и удивился, как она попала сюда с Люстгассе. Несмотря на ощутимую боль в левой ступне, я, чувствуя, как с каждым шагом сердце бьется все учащеннее, бросился вверх по все сужающейся и сужающейся спирали. У меня зашумело в ушах, как бывает, когда подскакивает давление, и, хотя я поднимался вверх по ступенькам, я невольно вспоминал погружение с аквалангом в бассейне. Чем выше я поднимался, тем чаще мне попадались, словно на пути паломника, стеклянные реликварии: они были помещены в стенах и таили в себе одно и то же, но уменьшавшееся с каждым новым реликварием изображение Мадонны. Матерь Божья была в купальнике, младенец Иисус, голенький, лежал на ней и обнимал ее, а контуры их фигур слегка расплывались в радужном ореоле. «Это от предельного увеличения», — подумал я и тут заметил, что я тоже голый. Одновременно я заметил следы крови на верхних ступеньках и невольно закрыл глаза ладонями. Потом я, задыхаясь после подъема по лестнице, остановился перед чердачной дверью и поднял камеру. «Входи», — пригласила женщина, лицо которой, окруженное солнечно-желтым свечением, показалось в дверном просвете. Я переступил порог квартиры, где жил с трех до девяти лет; значит, дверь вела все-таки не на чердак. Прихожая выглядела как прежде, справа от двери висели две фотографии обнаженных женщин, которые я в детстве часами рассматривал, когда уходили родители. Я взял табурет, стал на него и принялся внимательно разглядывать этих женщин, виртуозно снятых на фоне пейзажа. Одна стояла, опустив голову и отвернувшись от зрителя, а другая, набрав воды в ладонь, обливала себя, и струйка воды стекала меж ее грудей.

— Я тебя ждала, — сказала женщина и неспешно, точно в замедленной съемке, провела меня на кухню.

— А где мой отец? — спросил я, заглянув на миг в фотолабораторию, где ванночки для проявителя и фиксажа были закрыты крышками.

— Твой отец, — ответила она, поставив на плиту чайник, — в Марамарош-Сигете.

— А где это?

— На войне.

— Так значит, он в больнице, — догадался я, — выходит, он действительно упал с высоты. А что ты кладешь мне в чай?

— Не спрашивай, не думай, не бойся, просто пей и смотри, — велела она.

— А где же моя детская кроватка? — не отставал я, но она, натягивая на меня пижаму, лишь приложила указательный палец к алым губам.

— Сейчас ты выпьешь это, дорогуша, хорошенько пропотеешь, и совсем поправишься.

Я выпил, и тотчас во мне или из меня взмыл к потолку воздушный пузырь, словно в ватерпасе. Когда мы перешли в гостиную, мне показалось, что пол ходит ходуном, а в стенах воет ветер. Потом я лежал в родительской постели, а женщина сидела рядом со мной на краешке и держала мою руку. Я до сих пор так и не смог разглядеть ее лицо, но вот она обернулась ко мне, и у нее было лицо моей матери. Спустя мгновение оно преобразилось и обрело черты Фриди, спустя еще миг — Сони, потом, с такой же стремительностью, — черты многих знакомых девушек и женщин.

— Слушай, посиди минутку спокойно, а то я тебя не узнаю! — потребовал я, и перед моими закрытыми глазами предстал облик балерины с Люстгассе.

Когда я снова открыл глаза, женщина очищала апельсин-королек и длинными острыми ногтями делила его на дольки.