Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

«Да, можем попробовать. Единственное, что нам еще требуется, — это чистая формальность — надо получить в полиции разрешение. Но ты же профессиональный репортер, тебе эту бумажку выдадут без всяких проблем, это меня не беспокоит. Если все так и будет, мы с тобой пройдем по канату в четверг, на втором выступлении».

Разрешение полиции меня тоже не беспокоило; я тоже был почти уверен, что все так и будет. Ведь с начальником полиции я дружил и был на «ты», к тому же он по политическим соображениям поддерживал газету, в которой я тогда работал. Дело в том, что я, следуя своему чутью, не раз помогавшему мне предвосхищать важные события, со временем все больше отдалялся от коммунистической «ВЕЛЬТИЛЛЮСТРИРТЕ» и все чаще фотографировал для социалистической «БИЛЬДЕРВОХЕ». Хотя мне не раз пытались вставлять палки в колеса, и весьма чувствительно, я уже научился не без изящества обходить такие профессиональные препятствия… Поэтому я просто позвонил в управление полиции Вены и передал начальнику полиции, которого, к сожалению, не оказалось на месте, свою просьбу. А Айземан, умевший рассчитывать эффект и постепенно подогревать интерес публики, в первый раз, чтобы усилить сенсацию, выступил в одиночестве. Я тоже был там и сделал несколько отличных снимков зевак, с открытом ртом уставившихся на канатоходца. Кстати, ведь мы с мамой и тебя взяли на представление, неужели ты не помнишь?

— Нет, — ответил я, — совершенно ничего не помню, даже странно как-то, что забыл.

— Действительно, странно, — согласился отец, — ты был вне себя от восторга. На обратном пути только и делал, что изображал канатоходца на канавках между булыжниками. А дома натянул веревку на кухне и с плюшевым мишкой играл в Айземана.

Однако на следующее утро я тщательно приготовился к возможно самому сенсационному репортажу в своей карьере. Надел свитер и галифе, кеды, взял камеру, поцеловал тебя и маму, ощущая щемящую тоску, но что ж поделаешь, пора было идти… Потом на такси доехал до Дунайской пароходной компании; садясь в машину, тяжело вздохнул, выходя из машины, вздохнул еще тяжелее… «Вот увидишь, — мысленно убеждал я себя, — это будет просто, как прогулка по парку…»

Однако Айземан встретил меня уже в холле Дунайской пароходной компании, сокрушенно разводя руками.

«Должен тебя огорчить, — сказал он, — на плечах я тебя не понесу, полиция запретила. Я перезвонил начальнику полиции, но он по-прежнему ни в какую: “Об этом и речи быть не может! Если иностранный эквилибрист будет танцевать на канате со своей дочерью, — это его дело. А Хениш — корреспондент австрийской газеты, и мы за него отвечаем, так что нечего ему делать на канате”».

Конечно, я был очень разочарован, но, с другой стороны, особенно в тот миг, когда Айземан, держа дочь на плечах, ступил на канат, не мог не испытывать некоторое облегчение. Но тут же представил, что это не она, а я сижу у него на плечах, и увидел всю эту картину словно ЧЕРЕЗ ВИДОИСКАТЕЛЬ. В том числе и мгновение, когда он, почти уже добравшись до здания Дунайской пароходной компании на другом берегу, вдруг замер и зашатался. До этого момента я успел бы отснять добрых две трети пленки, и из-за последовавшей катастрофы эти кадры стали бы небывалой сенсацией.

Видимо, что-то сбило то внутреннее равновесие, о котором Айземан говорил мне за несколько дней до представления. Девушка у него на плечах попыталась схватиться за пустоту, пронзительно вскрикнула, и оба они рухнули вниз. Они упали прямо на камни набережной, между водой и, к несчастью, заасфальтированным береговым откосом. Но я уверен, что камера, да и пленка в ней, вполне выдержали бы это падение.

Я вспомнил еще кое-что: однажды ночью мы привезли отца в больницу скорой помощи. Он, как обычно, да что там, как почти всегда, ДЕЛАЛ где-то РЕПОРТАЖ… И тут, — я уже лег спать — зазвонил телефон, мама ответила громко, как она чаще всего отвечала: «Хениш слушает», — затем вдруг перешла почти на шепот, и мне стало не по себе.

Положив трубку, она прошла из кухни, где стоял телефон, ко мне в заднюю комнатку и велела одеваться. На мой вопрос, что случилось, она ответила только: «Едем к папе». Мы поймали такси и поехали в центр, если мне не изменяет память, почему-то в «МУЛЕН РУЖ». И вот оттуда к нам вывели отца, его поддерживал под руку человек в фуражке швейцара, а мой отец, всегда такой живой и бодрый, брел на ощупь, ТОЧНО СЛЕПОЙ.

Это было году в пятидесятом — пятьдесят первом. Во всяком случае, еще в те дни, когда отец использовал МАГНИЕВУЮ ВСПЫШКУ. Щепотку магниевого порошка насыпали на закрепленную на лампе-вспышке пластинку, поджигали — и происходил небольшой взрыв, который отражался в полированном металлическом рефлекторе. На сей раз отец то ли насыпал слишком много порошка, то ли неровно установил пластинку, но случилось то, что случилось: порошок попал ему в глаза.

В больнице ему на глаза наложили повязку. На прощание он, не видя, но желая обнять нас, протянул одну руку маме, другую — мне.

Когда мы вышли из палаты в коридор, врач стал успокаивать маму. «Если мой муж ослепнет, — сказала она, торопливо велев мне отойти в сторону и убедившись, что я не подслушиваю (а я, разумеется, изо всех сил притворялся, что не подслушиваю), — если он ослепнет, господин доктор, то он покончит с собой».

— Смотри-ка, — удивился отец, — теперь ты все сделал правильно. Вот только на снимках ничего интересного, зачем ты только, скажи на милость, все это фотографировал? Это даже не сюжеты! Сынок, скажу тебе честно, не каждому дано истинное фотографическое зрение. Ладно, посиди полчасика с мамой на кухне, пока я тебе пробники напечатаю.

— Когда папу послали в Марамарош-Сигет, на что это было похоже? — спросил я, бросив таблетку в чай.

— Ты же меня недавно спрашивал. Примерно так же, как в Гмюнде: мы с тобой вдвоем, все время вместе. Весь день я с тобой играла, а на ночь пела тебе колыбельную.

Выйдя от родителей и направившись домой, я вдруг почувствовал, что уличный шум почти нестерпимо меня оглушает, а машины так и мельтешат перед глазами, словно в ускоренной киносъемке. На пешеходных переходах у меня всякий раз возникало ощущение, что навстречу мне вот-вот хлынет гигантская толпа, а я на своей стороне стою один-одинешенек. Неоновая реклама кричаще ярко отражалась в мокром асфальте, и у меня вдруг возникло впечатление, будто мир стал с ног на голову. Каштаны в Вальдмюллеровском парке еще не покрылись листвой, но возле кладбища я вроде бы разглядел на деревьях первые почки.

С этого дня меня одолели всевозможные воспоминания, так или иначе связанные с отцом. Поначалу они казались совершенно беспорядочными, не имеющими отношения друг к другу. Или я просто не в силах был разглядеть их смысл? Все это было похоже на лихорадку, и я не поручился бы за здравость своих суждений.