Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

Разумеется, он предпринимал попытки вырваться из этой реальности, все более и более его угнетавшей, но и они наталкивались на непонимание. Как сейчас помню, как он притащил домой целый ящик перчаточных кукол и объявил, что отныне будет АКТЕРОМ КУКОЛЬНОГО ТЕАТРА. «ДРУЗЬЯ ДЕТЕЙ», [48] «Австрийские друзья детей»(«Osterreichische Kinderfreunde») — основанная в 1908 г. общественная организация социал-демократической направленности, ставящая своей целью защиту прав ребенка. для которых он много снимал в это время, предложили ему сменить профессию, после того как он, для собственного удовольствия, помог им поставить спектакль про Петрушку. «Впервые вижу человека, — якобы восхитился ответственный за постановку, — который умел бы так развлекать детей».

— Ты что, совсем свихнулся? — возмутилась мама. — Хочешь переквалифицироваться, в твоем-то возрасте? Спектакли про Петрушку ставить, не стыдно тебе, а? Это на тебя похоже! Не знаю, что на тебя нашло, и главное — теперь, как только у нас все более-менее наладилось с деньгами. Кукольный театр! И это вместо того, чтобы радоваться, что наконец-то твое репортерство начинает приносить доход!

Спустя некоторое время в Вене гастролировал какой-то цирк, и, разумеется, стоило показаться странствующим комедиантам, отец был тут как тут. Не получив никакого редакционного задания, по своей собственной воле, он без конца снимал дрессировщиков тигров и львов, наездников, воздушных гимнастов, огнеглотателей и клоунов. Когда он взял меня на какое-то представление, я обратил внимание, что, едва заиграла цирковая музыка, как у него на глазах выступили слезы. Он до утра просиживал в грим-уборных у артистов и слушал их нескончаемые истории.

А однажды, явившись домой, отец провозгласил, что хочет купить жилой автофургон и сопровождать цирк в качестве СТРАНСТВУЮЩЕГО ФОТОГРАФА.

— Почему бы и нет, — сказал он маме, — ведь снимать в цирке так интересно!

— Что за бред, — огрызнулась мама, — как ты себе это представляешь, дети же ходят в школу! Но если хочешь поехать один, — пожалуйста, на здоровье, только будь любезен, больше не возвращайся!

С моим братом Вальтером, которого он после моего ОТСТУПНИЧЕСТВА считал своим наследником и всячески подчеркивал эту преемственность, назвав его своим собственным именем, отец пережил второе, куда более счастливое, детство. Несколько лет (пролетевших, впрочем, быстро), пока малыш подрастал, он каждым своим жестом, движением и взглядом напоминал отца, а тот, в свою очередь, его просто боготворил. Апогеем и одновременно финалом этой эйфории стала их совместная турпоездка в палаточный лагерь. Мой брат уже перерастал отца, ставил палатку и разжигал костер он с куда меньшим восторгом, чем отец, а когда они вернулись, брат объявил, что старик, на его вкус, слишком ребячится.

Потом отец завел себе подружку, но эта попытка вырваться из рутины оказалась последней по счету. Поскольку он не мог не фотографировать все, что его интересовало и привлекало, он снимал и ее. Снимал такой, какой любил ее видеть, такой, какой она пробуждала в нем, уже немолодом человеке, иллюзию второй юности. И, разумеется, мама нашла эти фотографии, точно так же, как я обнаружил их, завернутые в красную шелковую бумагу, в ящике письменного стола.

После этого он окончательно превратился в ТРАГИКОМИЧЕСКУЮ ФИГУРУ, состарившись еще в том возрасте, когда мужчина обычно еще хоть куда. Опустился внешне, ушел в себя, усыплял себя алкоголем. Часами разъезжал на «фольксвагене», на который наконец сумел накопить, без всякой цели и, как однажды признался мне, просто чтобы двигаться. Ездил он неизменно в подпитии, не особенно глядя налево и направо, по городу и проселочным дорогам, в никуда, и, к ужасу других водителей, все время норовя вылезти на разделительную полосу.

Разумеется, соседи перешептывались у него за спиной, разумеется, его зло высмеивали, но он ничего не замечал. Или не хотел замечать, пытался переиграть насмешников, рассказывал одни и те же избитые анекдоты. После того как однажды, придя домой пьяным, он, то ли не утерпев, то ли впав в беспамятство, помочился в цветочный горшок, стоявший в мезонине, консьержка потребовала у меня объяснений.

Тогда я дорого отдал бы за то, чтобы не быть его сыном, но отрицать его бесчинства перед консьержкой было невозможно.

Я вернулся на Кайнергассе, 11, сфотографировал двор, который помнил куда более широким, чем он был на самом деле, и залитым водой, потому что у нас однажды прорвало трубы, сфотографировал перекладину для выбивания ковров, сфотографировал дверь, ведущую в подвал. Снял я и темный угол в конце коридора, при свете вспышки увидел в левом нижнем углу кадра тоненькую струйку и сделал еще один снимок. Поднимаясь по ступенькам, я внезапно вспомнил, как в детстве некоторое время ходил вверх и вниз по лестнице, как хромой, ставя на ступеньку сначала левую ногу, а потом уже подтаскивая правую. И вот я опять стоял перед дверью нашей бывшей квартиры, подняв камеру.

На сей раз, когда дверь приотворилась, я не стал убегать. Из-за двери показалось лицо женщины; мне почему-то почудилось, что я где-то ее уже видел, хотя и не узнал ее, так как в этот момент меня ослепил свет, отразившийся в окне, которое кто-то открыл в доме напротив. Она молчала, поэтому я тоже не проронил ни слова, просто стоял и щурился от резкого света. Но как только окно в доме напротив закрылось и солнце отразилось в другом уголке стекла, лицо в дверном проеме тоже исчезло, и дверь захлопнулась.

Потом я еще сфотографировал дверь в подъезд, и эркер, и вдруг вспомнил с внезапно охватившим меня ужасом, что с его карниза, поврежденного попаданием снаряда, когда-то сорвалась наша черная кошка Мурли. Едва услышав, как скрежещут по жести когти, я за бесконечно долгие доли секунды осознал: кошка падает. И мне ясно представилось, что это падаю я: ведь, сколько я себя помню, я всегда воображал себя черной кошкой, особенно этой, любимой. Но вопреки всему я надеялся, что она выживет, так как взрослые часто говорили: «У кошки девять жизней» и «Кошка всегда падает на лапы».

Следующей я сфотографировал, сам не знаю зачем, кондитерскую на углу. Позже меня осенило: точно, я же однажды в детстве пробежал голышом от подъезда до этой кондитерской и обратно. Фриди, дочка консьержа, стала меня поддразнивать: «Вот Фрицхен не боится, а ты боишься!» Что же мне оставалось, чтобы не опозориться в глазах соперника? — я снял плавки (день был летний, жаркий) и бросился бежать. Благополучно промчался до кондитерской, повернул и кинулся обратно. Но когда я почти добежал и Фриди уже одобрительно мне улыбалась, я увидел старуху. Она сидела на раскладном табурете у соседнего дома, вязала, грелась на солнце, а заметив мой болтающийся член, истерически завизжала. Я с разбегу влетел в подъезд и кинулся вверх по лестнице, оставив плавки в углу, там, где их снял.