Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

«Да, дорогой папа, — писал я, — я это уже знаю. Я был свидетелем многих событий, о которых ты рассказываешь. Свидетелем наивным и доверчивым. Тогда мне нравилось быть твоим сыном, помню, как я любил тебя.

Мне, сыну, с тобой всегда было весело и интересно. Когда мне говорили, что я весь в папу, я принимал это как комплимент. Я тогда очень старался тебе подражать и даже носил берет, как ты, лихо заломив на ухо. Подвижный, нестареющий, готовый на новые авантюры — таким ты был в моих глазах.

Но потом, позднее, когда я, как выражается бабушка, «вошел в ум»… Когда услышал и прочитал кое-что, противоречившее твоей истории в твоей интерпретации… Когда услышал, прочитал и УВИДЕЛ кое-что, КРОМЕ твоих фотографий… В этом смысле, решив в какой-то момент от тебя отдалиться, я, наверное, оказался прав.

Я не отказался от своего выбора, хотя и пытаюсь сейчас как-то сблизиться с тобой снова. Теперь, когда тебе с каждым днем лучше, когда ты готов поведать мне историю своих послевоенных лет, своего возрождения, во мне поднимается чувство протеста, и оно растет с каждой новой страницей текста. Я слушаю пленки, которые ты наговорил, стараюсь перенести на бумагу то, что ты мне рассказал, но что-то во мне яростно сопротивляется и не дает тебе поверить. Если жизнь удалось сохранить, жизнь продолжается. Пусть так! Но что-то в такой позиции вызывает возмущение».

— Снимал ли я концлагеря? — спросил отец. — Нет, Бог миловал.

Он откинулся на спинку кресла, откусил кусочек франкфуртской сосиски (к ним он пристрастился в последнее время, смирившись с необходимостью диеты) и запил минеральной водой. На нем был новый халат, ноги его, по-видимому, уже привыкли к войлочным домашним тапкам; он порозовел и выглядел отдохнувшим.

— Я же тебе уже говорил, в концлагерях мне снимать не довелось.

И потом, не пиши ты про всякие ужасы. Если назовешь книгу «МАЛЕНЬКАЯ ФИГУРКА МОЕГО ОТЦА», читатели настроятся на что-то веселенькое. Кстати, я тоже взялся за перо. Нужно же мне было чем-то заняться. Не хочу раньше времени впасть в маразм.

Он встал, прошаркал в кабинет и вернулся с голубой папочкой для бумаг, которую с наигранной торжественностью нес обеими руками, точно орден. Произведение, таимое в папочке и с каждым днем увеличивающееся в объеме, включало в себя частью рукописные, частью машинописные страницы, в чем я имел возможность убедиться. Я узнал отцовский почерк с сильным наклоном вправо, его характерные буквы с длинными петлями и хвостами. Рукописные фрагменты перемежались печатными, причем состоявшими из одних прописных букв (это оттого, что старенькую машинку «Адлер» опять заело, или ему казалось, что так текст будет выглядеть элегантнее?)

— Хочешь, почитаю тебе немножко, — предложил он, — или домой потащишь: «Изображенное в тетради у вас, как в каменной ограде?..» [47] В оригинале цитата из «Фауста» И. В. Гете; здесь использован перевод Б. Пастернака.

История, которую он тут же, не дожидаясь моего ответа, стал мне зачитывать, произошла на Небесах. Он, Вальтер Хениш, строго соблюдавший все предписания главврача, которые касались диеты и в особенности воздержания от алкоголя, умер в возрасте ста двадцати лет и ныне обитал на облаке номер сто сорок четыре. Разумеется — без этого не обошлось — он фотографировал ангелов, делал фотопортреты выдающихся деятелей райских кущей и развлекал всех шуточками. Читая, он все более и более воодушевлялся и, наконец, дошел до места, где он беседует не больше не меньше как с Йозефом Геббельсом, также, натурально, попавшим в рай. Тут мне сделалось совсем невмоготу, и я ушел.

— Почему ты с ним не поспорил, — принялась донимать меня Соня, — почему ты прямо не сказал ему, что ты обо всем этом думаешь, почему не отбрил, как он того заслуживал?

— Я все-таки хочу закончить эту книгу, — вяло оправдывался я. — А потом, он больной человек…

— Знаешь, — возразила Соня, — по-моему, ты его все-таки любишь.

— По-моему, — сказал я, — мне прежде всего его жалко.

Соня стала расхаживать по комнате. Живот у нее теперь был огромный, и она носила его с гордостью. Неуверенностью в себе она не страдала. «МЫ были не такими. МЫ будем не такими. Ты должен осудить его, иначе начнешь его защищать».

Мы легли в постель. Соня сразу заснула. Лежа на спине, сложив руки на животе. Она радовалась будущему ребенку. А я еще долго-долго лежал с открытыми глазами.

Мне вспомнилась сцена, которую я много лет старался забыть, но она снова всплыла в моем сознании. Мы с отцом стояли в прихожей, готовые броситься друг на друга с кулаками. И тут он меня ударил. Я, подросток, с легкостью отразил его удар. Однако он истолковал мою защиту как нападение. «Ты ударил собственного отца?»

Из-за чего все это произошло, я забыл. Только помнил, что тогда мне действительно ХОТЕЛОСЬ его ударить. Я был уже на целую голову выше и сильнее его. Но я все-таки не смог.

Хотя на пленке, в последние дни заменившей мне бумагу, еще оставались кадры, я перемотал ее, вынул из фотоаппарата и, используя это как предлог, отправился к отцу.

— Слушай, я тут сделал пару снимков, — сказал я, никак не объясняя свое недавний поспешный уход, — ты не мог бы мне их проявить?

— Давно ли ты, — удивленно спросил он, наливая проявитель в старую фаянсовую ванночку, которой пользовался с незапамятных времен, — снова стал фотографировать? Мне казалось, тебя это больше не интересует.

Я наблюдал за его движениями, которые видел тысячу раз до этого, с напряженным вниманием, поразившим меня самого. Вот он берет в руки кассету, выключает свет и заправляет хвостик пленки в катушку фотобачка. С таким же напряженным, даже обостренным вниманием я отмечал звуки, сопровождавшие все его действия. Разумеется, я много-много раз слышал их в детстве, — но теперь они эхом отдавались у меня в мозгу.

Тогда я наслаждался тем, как мой отец, фокусник, превращает черные, неузнаваемые лица в белые, легко узнаваемые. Из НЕГАТИВОВ он делает позитивы, абракадабра. С другой стороны, работа в лаборатории, при всем ее очаровании, чем-то пугала маленького Петера. Нельзя было не признать, что работа отца, который, как он иногда говорил с гордостью, создавал СВЕТОВЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ, таила в себе что-то темное.

Отец снова включил свет, повернул головку катушки в фотобачке и засек по секундомеру время проявления.

— А что ты снимал? — спросил он.

— Да разное, по большей части пейзажи своего детства. Вот хочется сделать альбом фотографий. Одних фотографий, понимаешь, без всяких текстов, чтобы там не было ни слова.

— Ага, — недовольно проворчал отец, мол, «всяк сверчок знай свой шесток»!

Проявив и зафиксировав пленку, он промыл ее, а затем поднес к наклонному матовому стеклу устройства для просмотра негативов, которое сам когда-то смастерил.