Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

Потом я двинулся по Вассергассе к Дунайском каналу и, стараясь не наступать на канавки между булыжниками, думал, чем закончу свою книгу. Наконец, я добрел до переправы, но отчего-то мне стало страшно переезжать на другой берег. Поэтому я пошел вдоль пристани и со странным раздражением заметил, что с речного откоса исчезли все кусты. Когда я добрался до пешеходного моста Гасштег, небо почти совсем почернело, и эту кромешную тьму нарушала лишь серно-желтая, не менее зловещая, облачная полоса над деревьями Пратера.

Вскоре на меня упали первые градины, и я вдруг вспомнил сон, который недавно мне приснился, и, похоже, не в первый раз. Отец нес меня на плечах через Гасштег, по хлипким доскам, наспех брошенным на разрушенные опоры моста. С другой стороны, может быть, это я переносил кого-то над водой, поблескивавшей между подгнившими досками. Заглянув в видоискатель камеры, я действительно заметил на мосту силуэт человека, но на плечах он никого не нес.

— Вот, значит, наснимал я всякого, — продолжал отец, — проявил, разложил по рубрикам, поставил свою печать и стал предлагать в редакциях. Но самые крупные, самые влиятельные газеты — «ДАС НОЙЕ ЭСТЕРРАЙХ», «ВЕЛЬТПРЕССЕ», «АБЕНД», «ВИНЕР КУРИР» — не заглотили наживку. «В чем же дело?» — ломал голову я. Снимки были ничуть не хуже прежних! Но оказалось, что сдержанный прием в редакциях никак не был связан с качеством моих фотографий.

— Хениш? — Сотрудники редакций вроде слышали это имя. — Вы случайно не ТОТ САМЫЙ?.. Точно… Фотограф-пропагандист… Снимки у вас, конечно, недурные, но… Но у нас свои фотографы.

Вот, значит, ОТКУДА ветер дует. Мои работы отвергали отнюдь не из-за их уровня, а из-за моих якобы нацистских убеждений. В конце концов, мне это надоело. Я собрал свои самые удачные снимки, в том числе и прежде всего военные, — просто потому, что считаю их лучшими в своей карьере, — и отправился на Фляйшмаркт, в редакцию газеты «ВЕЛЬТИЛЛЮСТРИРТЕ», которая публиковала много фотографий и финансировалась при этом русскими оккупационными властями.

Само собой, приличному австрийцу, [44] В 1945 г. страна, выйдя из состава Третьего рейха, вновь стала называться Австрией (нем. «Osterreich»), а ее жители — австрийцами (нем. «Osterreicher»). В эпоху Аншлюса Австрия именовалась Восточной Маркой (нем. «Ostmark»), а ее жители — подданными Восточной Марки (нем. «Ostmarker»). как отныне нам снова дозволялось себя именовать, не пристало сотрудничать с русскими оккупантами. Внезапно развелось столько приличных австрийцев, сколько прежде и свет не видывал. «Может, я и пригожусь этим русским? — подумал я. — Что ж мне, остаться приличным австрийцем и помереть с голоду?» И вот я отправился в «Вельтиллюстрирте», прямо на третий этаж, к товарищу главному редактору, комиссару такому-то, и без всяких вокруг да около выложил ему свои карты, то есть снимки.

— Да, служил корреспондентом в войсках пропаганды. Но что это меняет? Я знаю свое ремесло.

Такая откровенность пришлась комиссару по вкусу. Он стал с интересом листать папку.

Это был высокий, крупный, медлительный человек. Листал не спеша. Неторопливо, подолгу, разглядывал каждый снимок. А потом дошел до «Орловского» цикла. И тут он словно проснулся, у него загорелись глаза.

Как мне это описать? В этот момент он напоминал охотника, оценившего меткий выстрел другого охотника. Он сдержанно кивнул.

— Как же, как же, Орел, — проговорил он. — Я тоже там воевал. Только на другой стороне. Я был военным корреспондентом, как и вы. В начале августа сорок третьего. Тогда, приятель, мы с вами воевали друг против друга. Но фотографии у вас профессиональные и правдивые. Можете сейчас ничего не объяснять. Снимки говорят сами за себя.

Только не рассказывайте мне, что, мол, не состояли в нацистской партии. А то я не знаю, как это было! Как это и сейчас бывает. Лучше давайте-ка выпьем с вами водки. А потом — отправляйтесь и фотографируйте ДЛЯ НАС.

— «А потом отправляйтесь». Эта формулировка меня несколько озадачила. Куда же мне отправляться-то прикажете? Но этот добрый человек мне сразу все разъяснил. В Марамарош-Сигет. Вы знаете, где это? Вот поедете туда и будете сопровождать первый состав с австрийцами, возвращающимися на родину из русского плена.

Марамарош-Сигет — местечко на стыке трех стран: Венгрии, Румынии и России. Там находился лагерь, где собирали военнопленных, возвращавшихся из Сибири, а потом формировали из них составы для отправки на родину. Как ни заманчиво было получить такое репортерское задание, оно таило в себе немалый риск. Политическая ситуация в Европе была еще очень нестабильной, и никто мне не гарантировал, что я вернусь с этого задания живым и здоровым.

Вот, значит, я ввязался в рискованную затею. С другой стороны, я всегда считал риск естественной частью своей профессии. Во время войны и в первые послевоенные годы я не раз попадал в переделки, когда мне могло прийтись ой-ой как несладко. Позднее, когда стало поспокойнее и, сказать правду, поскучнее, я иногда и сам искал опасность.

Вот, например, вместе с директором Шёнбрунского зоосада спускался в глубокую яму со львом. «Все просто, — напутствовал он меня, — делай, что хочешь, только не показывай, что тебе страшно». Когда на венской Ратуше реставрировали фигуру рыцаря, я вместе с жестянщиками и кровельщиками взбирался на шпиль башни. А в цирке «Реберниг» с воздушными гимнастами и эквилибристами поднимался под самый купол.

Но вот съездить в Марамарош-Сигет я согласился не без колебаний. Конечно, мне выпал уникальный шанс стать единственным австрийским фоторепортером, встречающим и снимающим первый состав с вернувшимися на родину пленными. Такую возможность человек моего склада не мог упустить. К тому же, мне приходилось учитывать тогдашние обстоятельства. Вновь основанный профсоюз фоторепортеров объявил, что отныне для занятий репортажной фотографией требуется проходить процедуру государственного допуска и получать государственный патент. А значит, мне откажут в официальном удостоверении. Однако мои новые работодатели обеспечили мне некоторую протекцию, и не прошло и десяти дней, как необходимый документ лежал у меня на столе.

Впоследствии из-за этой истории меня стали обвинять в том, что я коммунист. Чушь какая, а? Для одних я был нацист, другие, похоже, считали меня евреем. А теперь еще и это. Теперь я, значит, коммунист. Я только подумал: «А не пошли бы они все к черту!»

Хорошо, я обещал русскому комиссару в «Вельтиллюстрирте» поехать в Марамарош-Сигет. Конечно, объявить об этом моей дорогой женушке было не так-то легко. Пришлось объяснять, приуменьшать возможную опасность и длительность командировки. Но как-то вечером я повесил на спинку стула свои старые галифе, рядом поставил подлатанные сапоги и, в предрассветных сумерках, когда ты, разумеется, еще спал, поцеловал на прощанье тебя и маму.