Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

И вот однажды ночью меня ОСЕНИЛО. До сих пор лучшие идеи приходят ко мне ночью, а лучшие сюжеты для снимков предстают в моем воображении перед сном.

Вот, значит, я тихонько вышел из дому пораньше и для начала купил старенький фотоаппарат «Бокс Тенгор». И с ним, как ни в чем не бывало, стал на своем уголке.

Спустя какое-то время подошел покупатель:

— Сколько, товарищ?

— Десяток яиц, два кило муки…

— Хорошо.

— Но фотоаппарат сложный!

— Ничего, товарищ, ты покажешь мне, как он работает.

Ну, что тебе сказать? Все произошло именно так, как я рассчитал прошлой ночью. Чтоб показать русскому, как работает камера, мне пришлось его сфотографировать. Когда на следующий день я появился с готовыми снимками, он пришел в восторг. «Спец!» — снова и снова хвалил он меня.

А потом все пошло так же, как уже неоднократно случалось за время моей фотокарьеры. Люди — не важно, какой национальности — тщеславны, а слава фотографа-портретиста распространяется быстро. От новых клиентов у меня не было отбоя. Вскоре я оборудовал в угольном погребе фотолабораторию и стал фотографировать русских во дворе, между аккуратно расставленными аспидистрами в горшках.

Это произносит голос отца на пленке, но я и сам хорошо помню это время. Вижу себя, трех-четырехлетнего малыша, ни на шаг не отстающего от папы. Вот он накинул на голову черное покрывало и превратился в фокусника. А я, смышленый мальчик, помогаю фокуснику. «Слушай, а ведь неплохое дельце провернул», — говорит отец. В любом случае, эти господа платили по большей части продуктами. Однажды явился какой-то русский майор с целой бараньей тушей, из которой еще не вытекла кровь. Поднялся к нам на третий этаж и оставил ее под дверью, а по всей лестнице протянулся кровавый след.

Отец выздоравливал на удивление быстро, а вот книга, которую я собирался о нем написать, наоборот, забуксовала. Я заправлял лист в пишущую машинку, сидел над ним целую вечность, не напечатав ни буквы, а как только на его белой поверхности появлялись два-три слова, меня тотчас охватывало непреодолимое желание опять зачеркнуть их. Никогда прежде пустота вставленного в машинку листа бумаги не вызывала у меня столь противоречивых чувств. С одной стороны, мне ужасно хотелось чем-то заполнить эту пустоту или, точнее, что-то выудить оттуда, ведь мне казалось, что она скрывает что-то важное; с другой стороны, я испытывал перед нею страх. Потом я вырывал лист из-под валика, комкал и бросал на пол. Заправлял следующий, сидел над ним целую вечность, сочинив два-три слова. Потом мне опять хотелось зачеркнуть их, и я зачеркивал. Под конец, меня окружали горы скомканной бумаги, подобно тому, как совсем недавно — горы старых фотографий.

А дальше со мной приключилось что-то уж совсем странное. Внезапно меня неудержимо потянуло ФОТОГРАФИРОВАТЬ — желание, которое не посещало меня уже много лет. Когда-то я отложил новый фотоаппарат, подарок отца на мой двенадцатый день рождения, и больше к нему не прикасался. Отец научил меня всему, что сделало бы меня его наследником, но стать его наследником я не пожелал.

А ведь, прими я его эстафету, это выглядело бы совершенно естественно. Помню, мне было лет пять-шесть, я выглянул из окна гостиницы в Мельке, где мы проводили пасхальные каникулы, и, заметив домовый знак, [43] Домовый знак(Hauszeichen) — своеобразный «герб» старинного дома, либо лепной, выкладывавшийся на стене, либо кованый, укреплявшийся на цепях на фасаде здания. Получил распространение в Средневековье и служил своего рода «визитной карточкой» строительной гильдии, построившей здание. Нередко представляет собой настоящие произведения искусства. живописно выделявшийся на фоне старинной стены, провозгласил: «Какой кадр!» Отец высунулся рядом со мной из окна и тут же схватился за камеру. «Он унаследовал мое творческое зрение!» — сказал он маме с гордостью, которую в ту пору разделял и я. «Когда Петер закончит среднюю школу, — планировал мое будущее отец, — он поступит в художественно-графическое училище. Конечно, его там примутся учить тому, что ему и так известно по моей работе, но кое-какие дополнительные знания и диплом, который при необходимости можно предъявить, тоже не помешают. Тогда мы сможем работать вместе как равные партнеры. “Хениш и сын”. Или еще лучше: “Хениш и Хениш”. Ну, что, симпатичная перспектива?»

Что же так резко изменило мою судьбу, в те годы представлявшуюся и мне весьма заманчивой? Почему я вдруг стал отвергать все, что было связано с фотографией, причем отвергать с раздражением, намеренно оскорбляя отца, иногда даже выставляя себя на посмешище? Я много лет не хотел иметь дела с фотоаппаратами и с фотографией. Помню, когда я собрался в отпуск в Дубровник и жена дала мне с собой свой «ФОГТЛЕНДЕР», я сразу же забыл его то ли в ресторане, то ли на ступенях собора.

Но тут меня неудержимо потянуло в кладовку, где между большой дорожной сумкой и непромокаемым рюкзаком хранилась Сонина «ПРАКТИКА». Я совершенно разучился заправлять пленку и потому возился с ней довольно долго. Разумеется, забыл я и как проявлять, закреплять, пользоваться увеличителем, иными словами, делать все, чему меня когда-то научил отец, чтобы я пошел по его стопам. Я натянул куртку, повесил на плечо фотоаппарат и вышел на улицу.

Я не имел понятия, что и где буду снимать. Погода был скверная, дождливая, не для прогулок, не для фотографирования. Разумеется, я не помнил, какую ставить выдержку и диафрагму, и просто снимал наугад. Возникло смутное ощущение, что меня больше занимает сам ПРОЦЕСС фотосъемки. Какое-то время я бродил по улицам, безвольно снимая все, что в голову взбредет. Хоть бы и заколоченную досками и картонками дверь какого-то бывшего склада. Потом я вдруг оказался на заброшенном участке Нашмаркта и долго плутал по узким проходам между закрытых ларьков, очарованный их нескончаемым лабиринтом. А спустившись по ступенькам на улицу Рехте Винцайле, я вдруг осознал, что если я пойду прямо, она приведет меня в мое раннее детство.

Испытав мгновенный шок, вроде того, что, не на шутку пугая, иногда вырывал меня из забытья между бодрствованием и сном, я понял, что частенько вижу угол Винцайле и Хоймюльгассе во сне. В подъезде дома двенадцать я подсоединил вспышку и сфотографировал решетку для чистки обуви. Поднявшись по коротенькой лесенке в мезонин, я сфотографировал изображение Матери Божией, которое висело там в стеклянном реликварии. Потом я снова спустился вниз и снял дверь в подвал, откуда, в развевающемся рабочем халате, с мокрым фотопинцетом в руке, вынырнул мне навстречу отец.

— Должен тебе сказать, — продолжает отец, — долго играть роль нелегального фотографа-портретиста Красной Армии мне не улыбалось, сам понимаешь, это было небезопасно. Кто знает, вдруг спрос на мои работы упадет? Или я рано или поздно сниму всех русских? Или они вернутся в Россию, — и что тогда?