Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

Само собой, для этого нужно уметь себя подать. «Вы что, не ЗНАЕТЕ, какое у меня задание? — огрызался я. — Вы что, не понимаете, с кем говорите?» Должен признаться, на большинство моих противников такое поведение нагоняло страху.

Только однажды все чуть было не пошло к чертям собачьим. Было это в… Уж и не помню, где, после бомбардировок союзников все города и веси стали неотличимы друг от друга. В любом случае, происходило это в казарме, которая мало пострадала от бомбежек. Мы заехали разжиться продуктами и бензином, ведь обычно, благодаря своим бумагам, без хлопот получали и то, и другое.

Вот выхожу я из машины и направляюсь в казарму. Молодцеватый и подтянутый, как обычно, уверенный в себе. Докладываю и бросаю на письменный стол свою бумажку. Объявляю, что нужно нам то-то и то-то, все идет, как обычно, гладко. Но, когда я выхожу и начинаю искать Фердля, шофера, чтобы он помог мне загрузить канистры с бензином, тот уже сам, запыхавшись, бежит мне навстречу. «Слушай, Вальтер, — с трудом переводя дыхание произносит он, — там какой-то эсэсовец собирается конфисковать нашу машину!» «Не может быть, — возражаю я, — у него нет на это права!» Но тут уж эсэсовец и сам пожаловал, важный такой великан, косая сажень в плечах, оберштурмбанфюрер.

«Это вы тут пропагандистской шайкой заправляете? Все, накрылась ваша пропаганда, конец, она нам больше ни к чему, а автомобиль мы изымаем! Ну, чего вы на меня уставились, как бараны, освобождайте машину, да поживее, а вы сами со своими людьми поступаете в распоряжение командования части!»

«Вынужден обратить внимание господина оберштурмбанфюрера на приказ Верховного командования вермахта…» — начинаю я.

«Да плевал я на Верховное командование вермахта, — орет он, — оно уже приказало долго жить, сейчас свою шкуру спасать надо, и все! Давай, поторапливайся, недомерок!»

А вот этого ему говорить не следовало, — замечает отец. — «Ну, подожди только, — подумал я, но промолчал, — подожди!»

Эсэсовец дал мне ефрейтора, чтобы помочь разгрузить машину. Однако Фердль успел получить бензин и продукты и преспокойненько их уложить. И вот подхожу это я к машине вместе с ефрейтором, Фердль смотрит на меня, я — на него, мы ни слова друг другу не сказали, но все поняли, между нами точно искра пробежала.

Я говорю ефрейтору: «А ну, откройте ворота! Иначе нам с этими ящиками не пройти!» А перед нами, смекаешь, была стена казармы с воротами, а машина стоял слева от них. И примерно в сорока метрах, уже ЗА воротами, помещалась караульня, двери ее выходили на улицу, и туда мы должны были перенести все свое барахло.

И вот ефрейтор, тупо, как танк, шагает к воротам. Речь шла о жизни и смерти, я кинулся к машине, остальные уже сидели на местах, а Фердль уже поставил ногу на педаль. И дал полный газ, понимаешь, полный!

Я еще успел заметить, как ефрейтор бросается к нам, разведя руки в стороны, как будто хочет нас задержать, а из ворот выбегает штурмбанфюрер. И хватается за кобуру! Но куда там, в следующую секунду мы были вне досягаемости.

— Вот такая сцена, хоть сейчас экранизируй. Ну, что, Хайнц Рюман хорошо смотрелся бы в главной роли?

— Может, лучше Дастин Хоффман? — спрашиваю я.

— Какой еще «Хоффман»? — ОТВЕТИЛ БЫ он, если бы еще МОГ ответить. Мне, его взрослому сыну, ВОСПРИНИМАЮЩЕМУ ЕГО КРИТИЧЕСКИ, иногда с трудом удавалось сдерживаться и безмятежно внимать маленькому, упивающемуся собственными фантазиями, отцу, когда он демонстрировал мне такие воображаемые фильмы. Они создавались его фантазией, по крайней мере, дополнявшей и расцвечивавшей действительность, пользовались немалым успехом у публики и потому не сходили с экрана его воображения так долго, что отец в конце концов переставал отличать их документальную основу от сценарной обработки. Однако у меня сложилось впечатление, что я не должен скрывать именно эти фрагменты его повествования, если хочу его, ныне ушедшего из жизни, показать живым. Живым и пытающимся обмануть так называемую реальность, смертоносную реальность, в сущности, реальность смерти, — но кто из живых не тщился ее обмануть?

Значит, им удалось спастись. По крайней мере, НА СЕЙ РАЗ. Эсэсовец замешкался, выстрелил и не попал. А что потом?

— Ну, сначала, — произносит голос отца на пленке, — мы устроили военный совет. В лесу. Или на вересковой пустоши. Скажем, неподалеку от Целле.

Тема бегства появляется в рассказах отца постоянно, особенно в тех, где речь идет о конце войны. В этих АВАНТЮРНЫХ историях удаются попытки бегства, которые в РЕАЛИСТИЧЕСКИХ повествованиях, например, в рассказе о том, как отец попробовал убежать из Иоаннеума, неизменно оказываются неудачными. Кстати, припоминаю еще одну историю отцовского бегства, участником которого стал и я. Впрочем, она всплывает у меня в памяти неясно, отрывочно, в виде некоего ФРАГМЕНТА, и потому я могу ее изложить лишь неясно, отрывочно.

Происходило это, вероятнее всего, вскоре после войны, отец снимал ежегодную дегустацию вин в павильонах Венской торгово-промышленной выставки. Разумеется, он не только фотографировал, но и время от времени пропускал стаканчик. Честно говоря, довольно часто. У него уже тогда появилась эта склонность, и мама всегда делала озабоченный вид, стоило ему поднести к губам бокал.

Но мама присутствует в этой сцене только в начале, во всяком случае, я так запомнил. Мне кажется, она уехала домой без нас: возможно, родители поссорились, либо потому, что она бранила отца за пьянство, либо потому, что к кому-то приревновала. Я знал, что именно таковы причины их скандалов, с тех пор как научился понимать их слова. Мой маленький, веселый, иногда неотразимо обаятельный отец был человеком со многими слабостями и — по крайней мере, с точки зрения мамы — с сомнительными пристрастиями.

ДРУГИЕ ЖЕНЩИНЫ, безусловно, сыграли роль в сцене, которую я пытаюсь вспомнить. И АЛКОГОЛЬ тоже, ведь он развязал отцу язык, когда он разговорился с каким-то типом в макинтоше, который все подливал и подливал отцу вина. Пока тот не увлекся настолько, что показал ему фотографии, которые носил в нагрудном кармане. Помню, показывая незнакомцу снимки, он немного отвернулся от меня, но, мне кажется, я все-таки краем глаза заметил запечатленные на них сцены.

Надо сказать, в детстве фотографии голых женщин меня совершенно не удивляли. Отец гордился своими художественными фотографиями, в том числе и снимками обнаженной натуры. Два даже висели у нас в прихожей; на них были запечатлены женские тела в умело выбранном освещении, в странных танцевальных позах. Дети, которые с разрешения родителей приходили ко мне домой поиграть, при виде этой непривычной наготы теряли дар речи.

Но здесь речь шла о совсем иной обнаженной натуре. Изображения, которые я запомнил, мельком увидев таинственные снимки, смутили даже меня, сына фотографа. Тем более в нынешней ситуации. Может быть, поспешный уход мамы был как-то связан с этими снимками?