Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

Вену уже бомбили. Это было весной сорок четвертого. Гмюнд находится в Нижней Австрии, в ста тридцати шести километрах к северу от Вены. «В ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ ЖИЗНИ ПЕТЕРХЕН РОС ЗДОРОВЫМ, ВЕСЕЛЫМ И БЕЗЗАБОТНЫМ».

Это отец написал в семейном альбоме. «ГЛАЗКИ ПЕТЕРА НАЧИНАЮТ ВИДЕТЬ ЕГО МАЛЕНЬКИЙ МИР». Глаз — это самое важное. В отпуске по ранению отец все время фотографировал. Если военные альбомы я перелистывал с увлечением, то смотреть семейный альбом мне всегда было немного неловко.

Отцу между тем присвоили звание оберфельдфебеля. Он такой молодцеватый и стройный в своем красивом мундире. Мама явно гордится им. Они гуляют по Гмюнду и везут меня в коляске.

Потом действие переносится в Потсдам. В центр подготовки военных корреспондентов О. Н. «Это означает, — произносит голос отца на пленке, — “особого назначения”. Военные корреспонденты должны СПРАВИТЬСЯ С ПОСТАВЛЕННОЙ ЗАДАЧЕЙ. А задача заключается в том, чтобы, фотографируя и сочиняя заметки, ЧТО-ТО СДЕЛАТЬ ИЗ ИМЕЮЩЕГОСЯ МАТЕРИАЛА».

— И что же, например? — спрашиваю я.

— Разумеется, все, что можешь, — отвечает он.

— Даже в той ситуации? — удивляюсь я, ведь речь идет уже о лете сорок четвертого.

— Слушай, хватит, а? — неожиданно взрывается он. — Да что ты обо всем этом знаешь! Сегодня это все видится совсем по-другому!

— Само собой, — признает он, — положение на фронте складывалось неважное. В июне англичане и американцы начали наступление на западе, в июле группа армий «Центр» потерпела сокрушительное поражение на востоке. Тут уж поневоле всякому станет не по себе. Но почему-то мы надеялись, что всё еще наладится.

Я тоже не мог не верить в победу. Особенно находясь на севере, в Потсдаме. И особенно после неудавшегося покушения на Гитлера.

Сегодня вам легко говорить. Но если бы тогда ты позволил себе хоть одно скептическое, а тем более, критическое замечание, тем более выступая с докладом перед всеми этими образцовыми учениками, отличниками идеологической и фотографической подготовки, то посмотрел бы я на тебя!

А в их глазах я был немалой величиной, — продолжает отец, — заслуженным фотографом, почти знаменитостью в своей профессии. Маленьким человеком с огромным фронтовым опытом. И я не мог обмануть их ожидания.

Возможно, втайне я надеялся, что они уже не попадут на фронт. Некоторые из них были совсем еще дети. Но тут я ничего не мог изменить. После моих гастролей на севере меня самого вновь отправили на передовую.

— Сначала опять на Восточный фронт, — произносит он. — Согласно секретному приказу меня перебросили самолетом из Берлина в Кёнигсберг. Пунктом назначения был Мемель, который, как и Данциг, Гдинген и тот же Кёнигсберг, был уже окружен русскими. Единственный путь туда пролегал по Куршской косе, узкой-узкой песчаной отмели, облюбованной стаями чаек, которые с хриплыми криками целыми тучами взмывали в воздух при приближении нашего тяжелого грузовика.

Его задание заключалось в том, чтобы запечатлеть ГЕРОИЧЕСКУЮ борьбу партийных функционеров бок о бок с простыми солдатами.

— Чушь какая, — возмущается отец, — эти расфуфыренные петухи рядом с изможденными пехотинцами. Разумеется, все снимки я срежиссировал. Но если раньше, как я уже упоминал, фальсификация снимков официально запрещалась, то теперь военных корреспондентов откровенно заставляли лгать.

ЛЮБЫМИ СПОСОБАМИ надлежало ИЗВЛЕЧЬ ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЕ МОМЕНТЫ из самых безнадежных ситуаций. Например, показать в одной траншее простого солдата и секретаря окружного отделения НСДАП. Плечом к плечу. Они грудью встречают врага: уже давно воюют вместе или только что познакомились — не важно. На самом-то деле врага не встречают грудью даже в лучшие времена, ведь иначе на фронте недолго протянешь.

В Мемеле надеялись получить подкрепление либо морем, либо по воздуху. Но оно всё не приходило и не приходило. Гудериан якобы выступал за подобные меры, но Гитлер воспротивился и даже заподозрил начальника своего Генштаба в измене. Приказ звучал: «Не отдавать врагу ни пяди немецкой земли!»

По мере того, как дни становились короче и темнело все раньше и раньше, надежд на спасение в последний момент оставалось все меньше. Войска охватывал ужас, с каждой ночью делавшийся все более беспросветным. «Но признаваться в этом было нельзя», — говорит отец. — В любом случае, население этого несчастного города своевременно эвакуировали, но гарнизон обязан был держаться до конца.

Отец вспоминает жутковатый эпизод. Один ефрейтор, совсем мальчишка, перед самым падением города получает Рыцарский крест. По этому поводу устраивается пирушка. К тому же в покинутом владельцами замке. За длинным столом, уставленным свечами в канделябрах. «Просто мальчик, — рассказывает отец, — лет восемнадцати, ну, может быть, девятнадцати. Глаза у него сияют от света свечей и шампанского. А из-за линии фронта доносятся звуки вальса: это русские расставили вокруг осажденной крепости громкоговорители».

— Вот так мы и сидели, слушая вальсы и призывы сдаваться, обращенные к немецким солдатам. «Товарищи, — без обиняков объявляли русские пропагандисты, — говорит пехотинец такой-то, рядовой такой-то роты. У меня все хорошо, а как дела у вас, не валяйте дурака, спасайте свою шкуру, пока еще есть шанс! Переходите к нам и не забудьте миски!»

На следующее утро была назначена ПОПЫТКА ПРОРЫВА, и, разумеется, юный кавалер Рыцарского креста в ней участвовал. Я еще успел его сфотографировать в укрытии, у пулемета — само собой, смело глядящим в лицо опасности, рядом со столь же смело глядящим в лицо опасности секретарем окружного отделения НСДАП. Потом я снимал еще что-то, черт его знает, что именно, сейчас не могу вспомнить. Но, вернувшись, узнал, что ефрейтор погиб.

Вечером прилетел самолет за моими снимками. Пришлось сказать экипажу, что юноша, только что удостоенный Рыцарского креста, погиб СМЕРТЬЮ ХРАБРЫХ, как это красиво именовалось в официальных реляциях, но это никого не интересует. В газете незамедлительно появляются мои фотографии, в первую очередь те, на которых запечатлен юный герой. Но никакого известия о его гибели газета не публикует: похоронку его родные, вероятно, получили лишь месяцы спустя.

На другой пленке отец говорит, что оказался одним из немногих счастливчиков, вырвавшихся из осажденного Мемеля. А именно — по воздуху, на безоружном «шторхе», как обычно. Местом следующей войсковой операции был, дай Бог памяти… Штеттин. Эту пленку я записал еще в больнице, но не в палате, а частью в коридоре, частью в больничном саду.

Об отступлении на Восточном фронте, линия которого неумолимо отодвигалась на запад и врезалась в тело Германии, отец, обычно столь словоохотливый рассказчик, не больно-то рассказывал. Но у меня перед глазами стоят крестьянские телеги, доверху груженные мебелью, чемоданами, домашним скарбом, на грудах вещей сидят партийные функционеры, женщины и дети. Эти бесконечные караваны телег тянутся по дорогам: сначала раскисшим, потом замерзшим, потом заснеженным. То под черным, то под белым, но всегда под низко нависшим небом.