Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

Потом нас оттеснили на кладбище, и там мы, как могли, окопались за низкой стеной из грубо отесанного камня. Завязался жестокий бой с партизанами, которые обстреливали нас из минометов с прилегающих высот. Нас прикрывал тяжелый пулемет, вступивший в дуэль с партизанским тяжелым минометом. А оба англичанина притаились за мной и с явным интересом следили за моей работой.

Но вот партизан ошибся, неверно оценил расстояние до цели, и мины теперь упорно не долетали до нас пять-десять метров. Почва там была сухая и каменистая, и потому каждый «недолет» сопровождался фотогеничным взрывом. Тут высокий англичанин похлопал меня по плечу и сказал: «Well, go on, this is a good picture!» [32] «Ну что ж ты, снимай, отличный кадр!» (англ.). В это мгновение я вновь ощутил прежнее жестокое любопытство, которое долго скрывал от себя самого, и перелетел через стену.

И вот подполз это я по-пластунски к пулемету и занял самую выгодную для фотографа позицию — за спиной у пулеметчика. Первый же снимок получился просто фантастический: на переднем плане — силуэт пулемета и место попадания мины, эффектный взрыв! Снова раздался выстрел, и теперь я понял, что чертов партизан уточнил расстояние до цели… А потом что-то словно взорвалось прямо у меня в голове, и все померкло…

Я пришел в себя, только почувствовав, что кто-то тащит меня за ноги назад, в укрытие. Нас накрыл прицельный минометный огонь. Потом я понял, что кто-то перетаскивает меня через кладбищенскую стену. Словно в полусне, нечетко, я увидел лицо рыжеватого англичанина. «I’m sorry! — непрерывно повторяет он, — I’m sorry!» Но я думал только о том, что потерял камеру, а вместе с ней пленку, к чертям собачьим. «I cannot work, — бормочу я без остановки, — I cannot work». [33] Здесь: «Я не могу снимать, я не могу снимать» (англ.). И тут чувствую, как англичанин снимает у меня с шеи запасную «Лейку».

«I’ll work for You», [34] Здесь: «Я буду снимать вместо вас» (англ.). — заверяет он, а санитар тем временем делает мне укол морфия. И действительно, англичанин начинает снимать вместо меня, пока меня охватывает наркотическая эйфория. Фотографирует весь дальнейший ход операции, которая в итоге окончилась неудачей. Делает снимки, которые впоследствии под моим именем появятся в немецких газетах.

— Неужели это было на самом деле? — спрашивает малютка Петер, и отец отвечает:

— Да, все это было на самом деле. Когда я снова пришел в себя, английские военные корреспонденты исчезли, но камера лежала рядом со мной.

— А что случилось с английскими корреспондентами? — спрашивает малютка Петер.

— Вероятно, — произносит голос отца, — их отправили в ближайший концлагерь.

— Я сидел в самолете вместе со штрафниками из СС. Сидел в самолете и держал в руке запечатанный конверт с точным описанием моего задания. Согласно приказу, я вскрыл его ровно через пять минут после взлета и узнал, что меня ожидает: мне предстояло написать репортаж об аресте Тито. Меня успокаивали, говоря, что парашют раскроется автоматически, и угостили шнапсом.

И вот я уже у открытого люка, в лицо мне ударил ветер, я получил пинок под зад и повалился вниз. Подо мной эскадрилья пикирующих бомбардировщиков РАЗНЕСЛА это местечко В КЛОЧЬЯ. И все-таки, не успел раскрыться мой парашют, как снизу в меня начали стрелять.

Я начал записывать свои впечатления на магнитофон и представил заметку в газете под заголовком «ЕГО ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА». Как ни странно, я достиг кукурузного поля более или менее живым. Согласно инструкции, после приземления полагалось незамедлительно отстегнуть парашют и атаковать неприятеля. «В задачу соединения, — произнес я в микрофон, — входило ВЗЯТЬ ПАРТИЗАНСКОЕ ЛОГОВО ШТУРМОМ, НЕ БРАТЬ ПЛЕННЫХ, НИКОГО НЕ ЩАДИТЬ. А как СС выполняли подобные задачи, вам, я думаю, подробно объяснять не надо».

И вот я описывал это пекло в своей фирменной манере. Внезапно я заметил каких-то двоих типов с магнитофонами, жавшихся к стене полуразрушенного дома. «Glad to see you», [35] «Рады вас видеть» (англ.). — сказал один, рыжеватый блондин с усами, и опустил микрофон. А другой, похожий на бульдога толстяк в очках, добавил: «We know your father». [36] «Мы знаем вашего отца» (англ.).

А потом мы притаились за кладбищенской стеной, высокий англичанин похлопал меня по плечу и сказал: «Well, go on, this is a good story!» [37] «Ну, что ж ты, пиши, получится отличный репортаж!» (англ.). И я пополз по-пластунски и залег прямо за пулеметным гнездом, чтобы наблюдать за гибелью десантников во всех подробностях. И действительно, все получилось превосходно: репортаж вышел на удивление реалистичным. Потом раздался очередной выстрел, и кто-то произнес у меня над ухом: «А теперь чертов партизан уточнил расстояние до цели».

«Дорогой папа, — писал я, — я не хочу стать таким, как ты. Я не хочу быть таким, каким был ты, хотя я тебя понимаю. Смотришь на другого, и видишь в нем себя, — может, и так, но, надеюсь, мы не обязаны быть похожи как две капли воды. Я не хочу идти по твоим стопам, понимаешь, не хочу брать твою жизнь за образец и продолжать начатое тобой.

“Тебе повезло, — слышу я твой голос, — родиться на тридцать лет позднее. Многие из тех, кто сегодня в лагере левых, в свое время переметнулись, а сначала-то были пособниками крайне правых. Что бы ты, — слышу я твой голос, — делал на моем месте? Молодым дай только стариков покритиковать, но сами они не способны на большее”.

Однако, мне кажется, дело не в том, кто к кому примкнул из корыстных побуждений, такое пособничество, не важно, кому, если только этим и ограничивается, — не условие, а следствие. Условие — это принципиальная позиция, а в твоем, и может быть, не только твоем случае, эта принципиальная позиция — разновидность позитивизма. Не только в философском, но и в фотографическом смысле, — так, тебе, наверное, будет понятнее. Любой негатив — это, в конечном счете, позитив, сюжетом может стать все, за исключением собственной смерти.

“Жизнь чаще всего завершается смертью, и это дает множеству людей силы терпеть жизнь как можно дольше” — эту фразу я недавно нашел в брошюре “Из школьных сочинений”, и она мне очень понравилась. Такую фразу можно было бы вложить в уста Франца, героя моего текста под названием “Бали”, который я пока забросил. Но, как и все фразы, которые мог бы произнести Франц, она годится и для нас с тобой.

Ведь, может быть, именно собственная смерть — это невидимая цель, которая определяет все наши фотографические и писательские усилия и к которой они все устремлены. Все наши, с одной стороны, героические и абсурдные попытки сохранить и удержать то, что удержать невозможно. А с другой стороны, все попытки забыть, что мы неумолимо приближаемся к данной цели. Если мы превращаем нашу жизнь, стремящуюся к смерти, в цикл фотографий или в рассказ, то можем хотя бы отчасти стать ее зрителями.