Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

И тут, — к чему лгать? — я испытал чувство радостного возбуждения. Почти такое же, как раньше, если ты понимаешь, о чем я.

В каком-то смысле я вернулся на фронт. В советском открытом грузовике, зажатый среди примерно тридцати красноармейцев, которые все время пели.

Во втором грузовике за нами следовала делегация австрийских коммунистов. Перед ними стояла задача проинформировать собранных в Марамарош-Сигете бывших военнопленных о политической ситуации в Австрии. Это были сплошь благонамеренные штатские, охотно вещавшие об установлении мира. На мой вкус, слишком часто и слишком подолгу, — я чувствовал себя много лучше среди русских солдат, хотя, а может, именно потому, что их разговоры понимал куда хуже.

Да, я наслаждался этой атмосферой. Вот мы тронулись с места, вот в лицо нам ударил свежий ветер, вот перед нами открылась длинная улица, вот над нашими головами качнулось голубое небо… Люди с оружием, с песней во всю глотку, в форме… Какая разница, в какой именно…

Спустя два-три часа мы были уже в Венгрии. В стране еще ощущался запах, который невозможно ни с чем перепутать, — запах войны. Запах горелой земли и холодного дыма. Хотя он вызывал гнетущее чувство, я жадно втягивал его ноздрями.

Оказалось, что Марамарош-Сигет — занятный островок старой Австро-Венгрии. С поблекшими административными зданиями, некогда выкрашенными в излюбленный в Империи желтый цвет, с часами и писсуаром на рыночной площади, с двумя отелями. В том, что похуже, разместили нас. Клопы сразу же почуяли свежую кровь. Напротив располагалась казарма, где содержались военнопленные. Пока только венгры, румыны, хорваты. Было объявлено, что наши земляки прибудут завтра или послезавтра…

Завтра или послезавтра… Потом оказалось, что ждать придется дольше. Время там воспринималось как-то иначе, а сибирские лагеря были далеко. Так что приходилось мириться с подобными проволочками.

Ну, хорошо. Так уж все сложилось. Надо было считаться с обстоятельствами. Но я не хотел попусту терять время до прибытия наших пленных. У русских, которые на удивление легко прониклись ко мне доверием, я раздобыл себе пропуск. С ним для меня открылись любые двери.

Так я бродил по городку и снимал все, что душа пожелает. Предместья с их унылыми, грязными улочками… Рынок с серыми ларьками, в которых торговали по большей части евреи… Гарнизон, расквартированные части, офицерское казино…

И наконец, здание казармы, превращенное в подобие тюрьмы, самих заключенных и посетителей, — рассказывает отец, страстный коллекционер человеческих типажей. Там ему, по его словам, удались отменные снимки.

— Однако за свою беспечность я тут же поплатился. В какой-то момент возле казармы, у колючей проволоки, со мной заговорила дряхлая старушка. «Вы, это, фотограф, вас везде пускают… Не передадите ли незаметно посылочку моему сыну Иштвану, — он сидит там, в лагере?»

«Явите божескую милость», — умоляла меня старушка. «Ну, что ж, придется, видно», — вздохнул отец. Он осторожно огляделся, убедился, что часовые не смотрят в его сторону, взял сверток и сунул за пазуху. Потом отправился обратно в казарму, сделал вид, что снимает, поболтал с часовыми и незаметно передал сверток Иштвану, которого успел потихоньку вызвать.

Но этим дело не кончилось: на следующий день, едва он подошел к зданию казармы, как его окружили сразу несколько старушек. Что же мне оставалось, я ведь человек сентиментальный. Если я чему-то не научился в жизни, так это говорить «нет».

Однако старушки не ограничились тем, что стали использовать его как нелегального курьера. Они непременно хотели его как-то отблагодарить. Так вот на него пролился дождь всевозможных материальных благ происхождением с черного рынка: провизии, которую он один был не в силах съесть; водки, сколько ему не выпить, и сигарет, сколько одному человеку не выкурить.

— И так далее. В общем, дельце оказалось прибыльное. Но, разумеется, небезопасное. Русские ему доверяли и выдали пропуск не для того, что бы он занимался сомнительными делишками. Если бы его художества вскрылись, он отправился бы прямиком в Сибирь.

Этим сомнительным махинациям положило конец прибытие австрийских военнопленных. За три дня, как рассказывает отец, из них сформировали бесконечной длины состав и отправили на запад. А он, сидя в поезде вместе с освобожденными соотечественниками, снимал и снимал. «Фотографии получились фантастические, — уверяет отец, — потрясающие!»

— Посмотри, сколько чувств отражается у них на лицах: надежда и страх, радость от скорого свидания с близкими и робость, уныние. Чем ближе мы подъезжали к Вене, тем заметнее делались эти противоречивые чувства. А уж потом, когда прибыли на Южный вокзал…

И вот отец уже перешел к более поздним временам. О лихом фоторепортере, уже прошедшем огонь, воду и медные трубы, войну и мир. О том, как после выхода на экран фильма «Третий человек» делал репортажи в составе венской канализационной бригады. [45] Действие фильма «Третий человек» («The Third Man», 1949) по сценарию Грэма Грина происходит в послевоенной Вене; наиболее зловещие и мрачные сцены снимались в системе канализационных каналов под городом. После выхода в свет фильма обрел популярность своеобразный экскурсионный маршрут по венской канализации. Венская канализационная бригада — отдел полиции, созданный в 1934 г. первоначально для изгнания из канализации бездомных. О том, как снимал октябрьскую забастовку пятидесятого года, уже наплевав на заказ коммунистической «Вельтиллюстрирте». О пожаре венской Биржи и катастрофическом сходе лавины в Хайлигенблюте. О соревнованиях по вольной борьбе на рынке Хоймаркт и о художниках, писателях и поэтах из «АРТ-КЛУБА», которых бы раньше назвали «вырожденцами». [46] Венский «Арт-Клуб», существовавший в 1946–1959 гг., объединял деятелей культуры левого толка. О том, как заходилась в экстазе молодежь на первом концерте Лайонела Хэмптона в Вене. О государственном визите Хайле Селассие и о встрече Кеннеди с Хрущевым.

Рассказывает, как в тысяча девятьсот пятьдесят шестом отправился прямехонько в Венгрию и сделал там сенсационный репортаж. А в шестьдесят восьмом, когда советские танки вторглись в Чехословакию, тоже рвался запечатлеть эти события на месте. Ему же просто не было равных не один десяток лет, уверяет он, он был самый умный и хитрый, в любую щель проникал. Работал с фантазией, с юмором, уверяет он, и так выводил из игры большинство конкурентов.

Отец рассказывает, как выдать себя за секретаря какой-нибудь знаменитости. Как незаметно забраться в багажник машины известного политика. Как облапошить пограничника, как надуть телохранителя, как успокоить рассерженную овчарку. Постоянно попадаешь в новые, непредвиденные ситуации, из которых только смотри выпутывайся, говорит он.