Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

Как раз когда меня особенно терзали сомнения, я случайно встретил коллегу, жена и дочь которого трагически погибли незадолго до этого. Они благополучно пережили войну, отделавшись небольшим повреждением квартиры, когда в соседний дом угодила бомба. Но однажды ночью разыгралась буря, выворачивавшая с корнем деревья, и в стенах раздался зловещий треск. А в полночь, — он, мой коллега, еще писал заметку за столом в гостиной, а жена с дочерью уже давным-давно легли спать, — спальня обрушилась. Понятно, что он больше не хотел там оставаться. «Ты живешь у матери? — спросил он меня. — С женой и ребенком? Все вместе в однокомнатной квартире? Если хочешь, можешь переезжать ко мне. У меня же остались две с половиной комнаты. Бывает, конечно, что со стен сыплется штукатурка. Но несущие конструкции пожарники укрепили. Судя по всему, надежно, бояться нечего.

Ну, так что, по рукам? Возьму недорого. Скажем, два кило масла и два кило сала. И зимнее пальто, если сумеешь раздобыть. Можно сказать, отдам квартиру за символическое вознаграждение».

Вот так мы и переселились в Третий район, на Кайнергассе, 11. Да, конечно, пошли на риск. Но от такого предложения нельзя было отказаться. Тогда, чтобы получить квартиру, нужно было не знаю как постараться, просто из кожи вон вылезти. Мы поначалу страшно пугались, стоило только подняться хотя бы небольшому ветерку, как вся наша развалюха сразу начинала шататься. Но постепенно мы привыкли. Все, что было возможно, я починил, провел электричество, заменил старые трубы и обустроил отличную фотолабораторию.

А потом с головой ушел в новую, то есть прежнюю, работу. Теперь мы оказались в английской оккупационной зоне, так что предприятие «Портретная фотография русских» и вправду пришлось прикрыть. Что мне оставалось, кроме как снова попробовать свои силы в качестве независимого фоторепортера? А значит, пока нет никаких заказов, ходи по городу, смотри и снимай.

В Вене тогда было не счесть интересных сюжетов. Всюду разбирали завалы, бывшим нацистским бонзам вручали лопаты и тачки и отправляли разгребать самые большие груды обломков. Вернувшиеся из плена, как тени, бродили по разрушенным улицам, изможденные мужчины искали окурки в водостоках, а перед магазинами выстраивались бесконечные очереди, чтобы отоварить продуктовые карточки.

В конце концов, отца, как выразился главврач больницы, «освободили условно-досрочно». Но я в процессе писания его и своей истории испытывал прежнее, а может быть, даже еще более ожесточенное, сопротивление материала. Как Сизиф на гору тяжкий камень, так и я выкатывал на свет Божий мысли из своего бессознательного. Но стоило мне с трудом установить их на гребне горы, чтобы попытаться сформулировать, как раздавался телефонный звонок или еще что-нибудь, и они снова скатывались в бездну.

Впрочем, постепенно я научился не подходить к телефону. Но если меня не одолевали внешние раздражители, значит, не давали покоя внутренние. Например, я вдруг ощущал непреодолимый голод, бросался в кухню и съедал кусок черствого хлеба. Возвратившись потом к пишущей машинке, я понимал, что начисто забыл все, о чем начал писать.

Иногда я подолгу стоял у дверцы зеркального шкафа и рассматривал свое лицо. Или брал ручное зеркальце и разглядывал свою лысину. Как я ни зачесывал на нее длинные волосы, полностью скрыть ее уже не удавалось. Наконец, несколько дней тому назад, я протянул руку к Сониному фотоаппарату.

Улица блестела после дождя, бледное солнце пряталось в низко нависших облаках, ветер холодной ладонью провел мне по волосам. Мною овладело внезапное нетерпение, отдававшееся во всем теле, словно дрожь. Я остановил такси и, задыхаясь, словно спасаясь от преследователей, рухнул на заднее сиденье. «Куда едем?» — спросил шофер. Не раздумывая, я ответил: «На Кайнергассе одиннадцать».

Наш дом недавно отремонтировали. Я узнал его только по номеру. Маленькой площади на пересечении Кайнергассе и Хайнбургерштрассе не было и в помине. Из наших окон я часто смотрел на плоскую крышу стоявшего неподалеку одноэтажного кинотеатра «Капитолий». Теперь на его месте возвышались какие-то скучные типовые дома.

И все-таки, отойдя как можно дальше, закинув голову, я сфотографировал окна квартиры, в которой прошло мое раннее детство и первые школьные годы. Помню, что отсюда дом с его полуразрушенной стеной напоминал игрушечную кухню. Взгляду открывались комнаты с обоями в веселенький цветочек, вот только обрывались они в никуда, печь, одной ножкой повисшая в воздухе, раковина, накренившаяся над бездной.

В подъезде я узнал плитку с затейливым узором, но на табличках красовались сплошь незнакомые фамилии. Мезонин теперь именовался вторым этажом, а у двери, за которой мы когда-то жили, я почувствовал комок в горле. Я поднял камеру, проверил выдержку и глянул в видоискатель. Но когда дверь приоткрылась и из-за нее показалось лицо какой-то женщины, я бросился по лестнице вниз.

Сбегая по ступенькам, я подвернул ногу, хромая, вышел из подъезда и подумал: «Поделом, так тебе и надо». «Вы что-то ищете?» — спросил человек, который мыл у подъезда машину. Мне показалось, будто меня поймали на месте преступления, и я ответил: «Нет-нет, ничего». Напротив двое турецких детей распевали считалочку. Я не понял ни слова, но у меня появилось странное чувство, что понять ее очень важно. Идя в гору, к церкви Сердца Иисусова, я вдруг вспомнил книгу, которую в детстве, лет семи-восьми, прочел не до конца. Речь в ней шла о баране, и судьба его складывалась печально: барана повели на бойню. Он давно уже об этом догадывался; всякий раз, когда других овец уводили в неизвестном направлении, по одной и той же улице, нескончаемым потоком, в бедный бараний мозг закрадывалось смутное подозрение. А потом… Но тут отец, который никогда не делал ничего подобного, просто отобрал у меня книгу. Помню, как поздно вечером, считая, что я уже заснул, он обсуждал эту книгу с мамой. Вероятно, уже лежа в постели, по крайней мере, в моих воспоминаниях они обсуждают эту книгу, лежа в постели. В моих воспоминаниях это происходило глубокой ночью. «Барана ведут на бойню! — возмущался он. — Это же не для детей!»

На перекрестке с Люстгассе по-прежнему демонстрировала арабеск каменная балерина, которой я, выбегая из очереди за бесплатным супом, полагавшимся мне в дошкольные годы, заглядывал между опорной и рабочей ножкой. Сейчас я припомнил, что открывавшееся там бесполое гладкое место попеременно сердило, веселило и пугало меня. Я поднял было камеру, чтобы сфотографировать его, но, заслышав шаги за спиной, снова опустил. Когда я проходил мимо больницы Сердца Иисусова, перед глазами у меня вдруг все заволокло белой пеленой, и я, на мгновение ослепнув, пошатываясь, кое-как перешел на противоположную сторону улицы.