Вячеслав Ставецкий - Повести

Нередко, в час, когда остальные сотрудники космодрома пережидали зной в прохладе столовой, фон Зиммель, притаившись где–нибудь за казармой СС или цистерной с жидким кислородом, с упоением режиссера, поставившего уморительный водевиль, наблюдал, как Кемпке бегает свои кроссы, как охаживает подвешенную на дереве грушу, как забирается в кабину «Фау», чтобы посидеть и погрезить о звездах. Увлекаясь слежкой, инженер по пятам следовал за ним по всему космодрому, перебегая от склада к столовой, прячась в зарослях лопуха и кустах жасмина, беззвучной тенью крался за своим подопечным по тропинкам рощи и жалел лишь о том, что не может пробраться в комнату на Фредерикштрассе, 7, — до того занятное зрелище представлял из себя этот потешный герой. Там, за складом и в кустах жасмина, в предвкушении того, как Кемпке, с важным видом вышагивающий на ходулях, шлепнется в саксонское болото, фон Зиммеля разбирал нервический смех, и он прикусывал рукав пальто, чтобы не выдать себя и не разрушить очарование собственного вымысла.

Этим запуском он вершил суд не только над чужими химерами, но и над собственным идеалистическим прошлым. Когда–то фон Зиммель был таким же вот Кемпке, зачитывался Обертом и Циолковским и страстно мечтал о полетах в космос. С середины двадцатых годов он занимался разработкой ракеты, способной преодолеть земное притяжение и вывести на орбиту маленький корабль–спутник (в котором, как грезилось инженеру еще в юности, он с фонарем в руке трижды облетит Землю и явит людям свет новой эпохи — этакая рукотворная вифлеемская звезда, зажженная вместо прежней, померкшей, христианской), но все его испытания потерпели сокрушительный крах. Он был феноменально несчастливым конструктором, гением несчастья, словно кто–то отказывал фон Зиммелю в праве прикоснуться к непознанному.

Его ракеты горели как спички. «Фау‑1», еще крылатая, ранней модификации, взорвалась за день до старта, убив двух механиков и медсестру, делавших развеселое тру–ля–ля в топливном отсеке. «Фау‑2» стартовала успешно, но по невыясненным причинам потеряла стабилизацию и упала на молочную ферму, ухлопав четырнадцать коров и одну доярку, фрау Циммель, обладательницу почетного Креста немецких матерей. «Фау‑4», набрав приличную высоту, развалилась в воздухе — один из ее обломков проломил голову сидевшему на дереве Курту Хаусману, руководителю местного отделения НСДАП, наблюдавшему в бинокль за омовением девушек в деревенском пруду. «Фау‑7», запуск которой совпал по времени с приходом нацистов к власти, никого не убила, но, сойдя с курса, упала на загородный дом Геринга, в тот момент, по счастью, пустовавший. Жидкий кислород из лопнувшего бака заморозил обстановку комнат, и когда в дом вернулась прислуга, под носом у бронзового бюста фюрера свисали две преогромные сосульки. Это падение определило дальнейшую судьбу инженера. На следующий день он получил от Геринга телеграмму: «Вы доказали, что «Фау» — смертоносная ракета. Но если от нее пострадает еще хоть один деятель Рейха, я отдам вас под суд». О происшествии с дачей министра стало известно в партийных верхах. Шутку Геринга о «смертоносной ракете» подхватили, кто–то предложил отнестись к этой идее всерьез. Еще через месяц инженер получил письмо, в котором сообщалось, что новое германское руководство готово продолжить финансирование проекта «Шварцфогель», но лишь на условии, что он примет военное назначение. Это письмо застало фон Зиммеля в минуту тяжелейшего душевного кризиса. Деньги, выделенные на проект еще Веймарской республикой, заканчивались, небо же упорно не желало ему уступить. Положив правительственное письмо в нагрудный карман, фон Зиммель три дня молчаливо расхаживал вокруг «Фау‑8»: ракета была собрана лишь наполовину, и намалеванная на ее корпусе восьмерка казалась инженеру символом бесконечности, куда ему так и не было уготовано заглянуть. В эти три дня в нем совершилась внутренняя эволюция. Фон Зиммель понял: если космос не принимает его, значит, космос — ложь. Неоднократно отвергнутый небом, инженер больше не желал служить божеству, которое так обходится с теми, кто в него верит. На рассвете четвертого дня, когда в окрестных деревнях запели петухи, фон Зиммель присягнул на верность новой идее, именем которой стал Великогерманский рейх.

В двух километрах к западу от космодрома, на обнесенной забором территории, охраняемой бессменным эсэсовцем Гельмутом, располагалось кладбище погибших «Фау», памятник крушению фонзиммелевой мечты. Иногда инженер приходил туда и ковырял тростью в грудах искореженного металла, пытаясь вспомнить себя прежнего, хотя бы на минуту — из странной прихоти — вновь пережить то волнение, которое он некогда испытывал при мысли о звездах. Из всех щелей — из разорванной утробы топливного бака, из поросшего мхом проржавевшего сопла, из–под смятого хвостового стабилизатора — выглядывали чумазые, перепачканные в масле лица сельских ребятишек, приходивших сюда играть в салки (по доброте душевной Гельмут иногда пускал их и угощал финиками из собственного пайка — единственная отрада старого одинокого солдата). По искореженному крылу пробегала ящерка, со всех сторон на него смотрели цифры — «6», «3», «5», «1», мертвые, несбывшиеся цифры, и фон Зиммель, некоторое время тщетно пытавшийся расшевелить прах в своей душе, вновь убеждался в том, что все это ложь, что никакого космоса нет и что звезды приколочены к небу небесным бутафором, такие же фальшивые, как те, которыми он хотел расшить скафандр Кемпке. Есть только пошлая выдумка лжецов да жалкая горстка паяцев, в эту выдумку поверивших. И одного такого паяца он надеялся в скором времени как следует проучить.

Уже в сумерках, перед возвращением домой, когда за оградой, приглушенно тарахтя заведенным двигателем, ждала служебная машина, фон Зиммель ходил к вольеру, где держали Энцо и Ланцо. При его появлении овчарки радовались так же бурно, как при появлении Кемпке, и с восторженным лаем бросались навстречу, нетерпеливо толкая и царапая передними лапами сетку ограждения. Это были обычные цирковые собаки, купленные и привезенные им сюда специально для пилота «Фау». Легенда об их полете удачно встроилась в созданный инженером миф и обеспечила ему то почти непогрешимое правдоподобие, в котором даже менее доверчивый кандидат едва ли бы смог усомниться. Пока Густав надраивал тряпкой капот «Мерседеса», фон Зиммель трепал овчарок по голове и кормил принесенным в платке собачьим печеньем. Они да еще кенарь Фридрих были единственными живыми существами, которых он любил. Здесь, у вольера, смятение в душе фон Зиммеля несколько успокаивалось, горечь былых поражений теряла свою остроту, а меркнущие вдали трупы искореженных «Фау» становились тем, чем и должны были быть — грудой ржавеющих истуканов, давно утративших над ним свои божественные права. И когда, вытрусив из платка последние крошки, инженер направлялся к машине, в нем вновь оживала уверенность: завтра, завтра взойдет заря нового человечества, и он отплатит судьбе за все унижения, которые ему пришлось пережить. Дверь «Мерседеса» с мягким щелчком закрывалась, машина трогалась с места, и, провожая взглядом тонущий в сумерках космодром, фон Зиммель чувствовал, как сердце его понемногу оттаивает, а в мире, еще недавно таком бессмысленном и враждебном, вновь появляется гармония и красота.