Вячеслав Ставецкий - Повести

В утро старта за Кемпке приехали двое, нечто вроде почетного эскорта, которому было поручено доставить астронавта на космодром. Об их приезде фон Зиммель предупредил заранее, так что ровно в семь, услышав под окном приветственный гудок клаксона, Кемпке осторожно прикрыл за собой дверь и сбежал по лестнице вниз.

Этому предшествовала небольшая заминка с одеждой. Вероятно, фрау Цедерих опять что–то напутала в прачечной, ибо вместо своего кителя и бриджей он обнаружил в шкафу черную эсэсовскую униформу. Озадаченный, Кемпке хотел было окликнуть рассеянную вдову — явиться в таком виде на космодром было бы некоторым нарушением протокола, но, пожалев старушку, будить ее в столь ранний час все же не стал и надел то, что висело в шкафу — благо, униформа была новая и пришлась ему точно впору.

Визитеры ждали у темно–синего лакированного «Хорьха 853», роскошной машины, блиставшей хромированными частями почище парадной модели «Мессершмитта». Он никогда не видел их прежде. Это были молодые люди в штатском, чрезвычайно элегантно одетые, во всем их облике, от костюма до сигарет, сквозило что–то неуловимо–заграничное, дорогое, словно оба они только что сошли с обложки модного парижского журнала. Первый, полуприсев на пылающий капот «Хорьха», курил легкие тонконогие «Житан», второй, привалившись локтем на открытую дверцу — крепкие мясистые «Голуаз». Дожидаясь своего пассажира, они о чем–то неспешно переговаривались, и на их холеных, гладко выбритых лицах мелькала беспечная улыбка закоренелых прожигателей жизни. Увидев Кемпке, они любезно его поприветствовали и помогли усесться в машину. Оба говорили с заметным эльзасским выговором, пересыпая речь офранцуженными словечками и окончаниями, в витиеватой, по–светски галантной манере выражаться тоже было что–то куртуазное, галльское. Первый представился Клаусом, второй — Рудольфом, но Кемпке сразу забыл, кто из них кто. Предположительно Клаус сел за руль, тогда как предположительно Рудольф устроился на заднем сиденье рядом с Кемпке, после чего машина неторопливо двинулась вверх по Фредерикштрассе.

Утро было солнечным, жарким, в просветах между домами таяла нежная розоватая дымка. По случаю какого–то праздника город был пестро украшен и напоминал старую почтенную фрау, надевшую в день именин свое самое яркое и пышное платье. Из всех окон и балконных решеток торчали целые пучки и букеты флагов, двери и витрины лавок были задрапированы разноцветными лентами и гирляндами из флажков, даже с ветвей некоторых деревьев свисали сонно колыхавшиеся на ветру праздничные полотнища. Преобладали национальные и партийные флаги, но кое–где виднелись и знамена Кригсмарине и Трудового фронта, а на углу Ригсхофенштрассе мелькнул повешенный задом наперед вымпел Имперского общества огородов и садоводников. У кого–то из горожан, вероятно, не нашлось никакого флага, и на дверь он повесил рождественский венок, увитый малиновой шелковой лентой с лаконичной надписью «Хайль Гитлер!». Те из жителей, которые не успели украсить свои дома с вечера, делали это с утра пораньше: тут и там к стенам были приставлены лестницы, и стоявшие на верхних ступеньках отцы семейств добродушно махали друг другу издали, приветствуя и желая хорошего дня.

Так же, словно откуда–то издали, долетали до Кемпке слова Клауса и Рудольфа. Сочтя, по–видимому, своим долгом развлекать его в пути, они без умолку болтали, любезничали с ним, как с барышней, угощали сигаретами и шоколадом, всячески пытались развеселить. Тот, кого Кемпке называл про себя Рудольфом, долговязый хлыщ в безукоризненном сером костюме, из нагрудного кармана которого торчал край розового надушенного платка, демонстрировал ему свои новые духи, «вот, попробуйте, всего одна капля, вам понравится, чудесный аромат». Духи были женские, в розовом остроконечном флаконе, и источали тот гаденький сладковатый запах, что присущ всему французскому. Псевдо—Клаус включил радио, и по салону потекли бодрые звуки шлягера «Моя баварская девчонка» в исполнении неподражаемого Гуго Файнингера, любимца партии и всего Рейха. Квази—Рудольф укоризненно хлопнул напарника ладошкой по плечу и, после того как «Девчонка» была убавлена вполовину, продолжил превозносить достоинства своих духов.

Но Кемпке не обращал на них никакого внимания. С момента пробуждения его занимала лишь одна мысль: сегодня , сегодня, наконец, состоится то, чего он ждал столько дней, копя в себе это ожидание, как юноша копит в себе страсть к возлюбленной, с которой он до времени разлучен. Огромный, как тысяча солнц, ослепительно–яркий диск великого события медленно вставал за горизонтом, и, завороженный этим восходом, Кемпке в радостном полузабытьи смотрел за окно, где все, даже полет мухи, казалось ему особенным, ибо тоже было причастно этому дню: дню, когда он совершит последний, решительный шаг в вечность и протянет оттуда руку всему человечеству. Еще ночью, проснувшись в своей постели и слушая, как часы призывно рубят маятником тишину, он ощутил необыкновенный душевный подъем, словно вся сила, накопленная им за эти недели, рвалась наружу. И так хотелось поторопить наступление утра, все медлившего в своем приходе, грузно, как нарастающий грохот фанфар, катившегося с берегов Японии сюда, в благословенный Мариенкирхе, нордический Вифлеем, где уже ворочалась и сладко посапывала в колыбели новая истина. Полукровка–луна падала на синекожие томики Сервантеса, падала на кап–кап–капающий рукомойник, а Кемпке, с замирающим сердцем, с жарким томлением в груди, все предвкушал, как через час, через два ступит босыми новорожденными ногами на ясеневую прохладу пола, совсем один в своей пустой, громогласной, ослепленной рассветом комнате, как умоется и наденет небесно–голубой мундир лейтенанта люфтваффе (еще вчера, увы, похищенный фрау Цедерих) и как услышит снаружи судьбоносный гудок, зовущий его на встречу с непознанным. Впрочем, тогда же, ночью, оглушенный мыслью, что вот сейчас он еще лежит у себя в постели, а уже через несколько часов вознесется ввысь, Кемпке, может быть, впервые с момента своего приезда в Мариенкирхе испытал легкую неуверенность, пустячное беспокойство, словно всей душой желая полета, он в то же время побаивался его. Представляя свою посадку в ракету, медленное отделение опор, мощный, с натугой, старт, он нет–нет, да и ловил себя на том, что не прочь еще немного отсрочить свою встречу с космосом, еще насладиться ожиданием этой встречи, дающим, быть может, не меньшее ощущение счастья, чем сам полет. Эта двойственность чувств сопутствовала ему и сейчас, так что зарницы радости то и дело сменялись в нем внезапными затмениями, моментами робости и смущения духа. В такие минуты все начинало смутно колыхаться у Кемпке внутри, а желудок и сердце, словно утратив точку опоры, проваливались куда–то в пустоту, увлекая за собой прочие органы. Кемпке принимался ерзать на месте, эсэсовский китель казался ему слишком колючим, а провонявший духами воздух салона — слишком жарким. Но эти спады бывали непродолжительными, и снова восходило в его душе тысячекратное, ослепительное солнце, а потревоженная гладь его сознания становилась спокойной, отражая бархатисто–зеленый промельк аллеи, взъерошенную синеву неба и скрытые в этой синеве звезды, к которым ему совсем скоро суждено было вознестись.