Алексей Винокуров - Ангел пригляда

– Миша, это не менты, – сказал он. – Это…

Но Миша уже и сам все понял. Лицо его ожесточилось, окаменело. Он заговорил быстро и сбивчиво:

– Беги, я их задержу. Беги быстро, назад не оглядывайся. Лешу взяли, надо спасти Борю, он наша последняя надежда, без него ничего не выйдет… «Широкие лиманы, зеленые каштаны, качается шаланда на рейде голубом…» – запел он пронзительно. Глаза его полыхнули голубым огнем, он рывком открыл свою дверь навстречу двум темным фигурам в форме полицейских. Неуловимым ударом кулака согнул первого, увернулся от второго и сам въехал ему ногой в пах. На миг Субботе почудилось, что от ударов захрустели кости врагов. Черный, стоявший со стороны Субботы, ринулся на помощь своим. Суббота, улучив момент, выскочил в другую дверь, побежал.

– Не оглядываться, – хрипел сам себе, – не оглядываться…

Не выдержал все-таки, оглянулся. Трое черных пинали лежавшего на асфальте Мишу. Суббота затормозил: не мог он бежать, не мог бросить Мишу. Голубоглазого не просто били, его убивали…

Из неровной электрической мглы донесся крик.

– Беги!! – надсаживался Ковалев. – Беги!

Один из черных повернулся к Субботе, сделал шаг в его сторону. Миша, лежа, вцепился в ненавистную ногу слабеющими руками, дернул изо всех сил. Враг еле устоял, обернулся, ударил страшно – ногой прямо в висок. Голова болтанулась, Миша отпустил руки, обмяк…

Суббота, не оглядываясь уже, ринулся вперед, воздух сгустился, схватил за плечи, не пускал. Но он прорвался, вывернулся, выбежал на мост. Далеко впереди шли две человеческие фигуры – мужская и женская.

– Боря! – заорал он истошным голосом. – Боря, берегись!

Но ветер отнес его крик в сторону, мужчина не повернулся. Зато повернулась женщина. В темноте на таком расстоянии нельзя было разглядеть ее лица, но Суббота все-таки увидел, да нет, не увидел, ощутил, что она улыбается – злобно, презрительно. Каким-то шестым чувством понял: это Диана. В голове у него загудело, и он услышал отчетливо, словно прямо в ухо сказали:

– Ты ничего не изменишь. Все предопределено.

– Боря-а-а-а!! – закричал он, срываясь на хрип.

Борис не услышал и в этот раз. Суббота понял, что придется догонять… Успеет ли? Сколько осталось до того, как грянет выстрел и Борис упадет на холодный мокрый асфальт, упадет, чтобы никогда не подняться…

Он знал, как это случится, вспомнил все до последней черточки. Борис с девушкой – сейчас стало ясно, что с Дианой, только с чужим лицом – будут неторопливо идти по мосту. Их медленно догонит снегоуборщик, на пару мгновений скрыв и Бориса, и девушку от всего мира. Раздадутся выстрелы, он упадет, а убийца, перемигнувшись с Дианой, прыгнет в подъехавшую «десятку» цвета металлик, и все кончится. Для Бориса, для него, для всей страны, может быть, для целой вселенной…

Он еще думал об этом, а сам уже бежал, бежал, с шумом втягивал мокрый воздух, вдыхал-выдыхал, снова вдыхал, и снова, и снова. Бежать было тяжело, все силы ушли на первый рывок. Организм, подорванный частыми возлияниями, скрипел и стонал, легкие схлопывались, не в силах закачать кислород, сердце рвалось от перенапряжения. Но он все равно бежал – еле-еле, чуть быстрее пешехода, бежал и кричал – отчаянно, безнадежно. Вот его обогнал снегоуборщик, медленно, но все равно быстрее его, поехал дальше… Что же они наделали, он и голубоглазый Миша! Это ему, Субботе, надо было броситься на черных, а Миша бы спас Бориса. Он быстрый, сильный, он бы успел. Но, может быть, он, Суббота, тоже успеет… Иначе зачем вся эта мука – и тогда, и сейчас?!

Он все еще бежал, передвигал отнимающиеся ноги, а снегоуборщик неумолимо накатывал на идущую впереди парочку. Суббота остановился, страшным усилием вызвал в памяти лицо Дианы, с закрытыми глазами почему-то, закричал в него последним криком:

– Не смей!

Она открыла глаза, смотрела не с издевкой, с тоской.

– Прости… По-другому нельзя. Ты потом сам поймешь… Прости.

Кто-то схватил его за плечи, рванул назад. Он повалился на мокрый асфальт, едва не ударился затылком. Последнее, что он увидел, – склонившихся над ним полицейских в черных очках. Потом пришла пустота…

…Текли по набережной грозные колонны, устремлялись вперед, в даль, в бесконечность, пронизывали город, наполняли его собой, своей силой, страданием, верой. Поднимала голову Москва, разворачивала плечи, обводила окрестности взглядом тяжким, как у Вия, – поверх проклятых башен Кремля, поверх преданного и предавшего Белого дома, поверх бесконечных равнин и увязших в болотах лесов… Встали перед ее глазами пространства иные, далекие, неохватные: другие люди, другие земли, другие небеса.

Все это видел и Суббота, стоя на крыше сталинской высотки, знаменитого Дома на набережной. Под ногами, внизу, проходили десятки тысяч людей, подхваченных, как бурей, единым порывом, единым чувством, единым устремлением.

Траурные, шли колонны оппозиции. Бесстрашные белоленточники, угрюмые радикалы, ломом подпоясанные националисты, хитроумные хипстеры, непобедимые креаклы, могучие сетевые хомяки. Шли немногие оставшиеся демократы и «яблочники», оккупай-абаевцы, осужденные «болотники», русь сидящая, солдатские матери, мемориал, все и всякие правозащитники, нежелательные из расстрельных списков и стоп-листов, парнасовцы, прогрессисты и народные демократы… Шли либералы, либертарьянцы, и даже чудовищные, сотрясающие землю либерасты, возглавляемые Евгенией Альбац и – заочно – Гарри Каспаровым. Запрещенным пингвином семенил главред «Ежа» Рыклин. Шли меньшинства и большинства, укропы и жидобандеровцы, пенсионеры и миллионщики, гламурные кисы и профессора, учителя и фермеры, газетчики и радийщики, музыканты и водители автобусов – шла Москва, шла Россия…

Там, впереди, где кончалась река, на границе с вечностью ждали ее уже совсем другие колонны. Стоял железным заслоном ОМОН, служивый, верный приказу, за квартиру в Москве и мать родную готовый взять в оборот. Тоскливо переминались внутренние войска, яро пыжились чубатые казаки, горланили пьяноватые люмпены и косились по сторонам трезвые оборонцы… Стояли молодогвардейцы и местные, ватники и колорады, есличояоккупанты и вынырнувшие из житных недр, из самой глубины тысячелетий крестьяне… Драконовыми зубами, несокрушимыми ратями вросли в землю хмурые бюджетники и пильщики бюджета, безгласные гастарбайтеры и голосистые поп-дивы, гламурные кисы и народные артисты, запутинцы и почвенники, пиарщики и политтехнологи, газетчики и телевизионщики, депутаты и спортсмены, чиновники и их ногастые секретарши.

Рвали землю копытом степенные рати патриотов, бородатились дугинцы-еврозайцы, пчелиным хором гудели системные: коммунисты, жириновцы, голубые профсоюзы, партия выхухоли, низовые единороссы. Ожившей кучкой подпрыгивал плюгавый выползок андроповского гузна, козлобородый национал-большевик, похожий на свергнутого и восстановленного Феликса… И это была тоже Россия. Еще одна, не такая, – но тоже Россия… И у той, и у другой была своя правда, своя жизнь. И вот сейчас, жившие так долго бок о бок, сошлись они, чтобы окончательно установить свою правду и свой взгляд на мир…