Константин Шильдкрет - Кубок орла

Раньше, какой-нибудь год тому назад, было еще туда-сюда. Он просто не любил говорить о покойниках. Они вызывали у него чувство брезгливости, и только. Но с той поры, как ему пришлось увидеть забытые на поле брани разлагающиеся трупы, он содрогнулся, да так больше и не пришел в себя. Боязнь смерти стала преследовать его как тень. Днем еще можно было развлечься, не отдаваться в полную власть недугу. Ночью же становилось невыносимо. Ночью он начинал отчетливо и неотвратимо чувствовать трупный запах, а перед глазами – как бы ни жмурился он и в какой бы дальний угол ни забивался – вырастал его собственный образ, бездыханный, с восковым лицом, со сложенными на животе руками…

Из опочивальни вышел лекарь.

– Ошинь плох, – покачал он головой. – Будет умирайт.

Услышав его шепот, Евфросинья, дозорившая у принцессы, чуть приоткрыла дверь и погрозила пальцем:

– Нешто можно такие слова? Спаси бог, княгинюшка вдруг услышит. «Умирайт, умирайт!» – почти полным голосом, так, чтобы непременно дошло до больной, передразнила она лекаря. – Отходящих заспокаивать вместно, а они…

Алексей занес было ногу, чтобы переступить порог, и тут же повернул назад, – крестясь на ходу, ушел к себе.

Наказав сенной девушке быть неотлучно подле «княгинюшки», Евфросинья побежала за ним.

– Ты? – обернулся он на ее шаги. – А мне почудилось…

Его ноздри раздулись, лицо болезненно сморщилось:

– Смердит!

– Благовонием, царевич, ей, благовонием!

– Упокойником…

Где-то в сенях раздался гневный крик.

– Меншиков! – догадался царевич, услышав четкий военный шаг, и через мгновение окончательно помертвел. – Чуешь, Евфросиньюшка? Шаркает! Одна нога шаркает. То батюшка мой… слышишь, шаркает… И злой-презлой…

Евфросинья юркнула в противоположную дверь. Тотчас же в горницу вошел Александр Данилович. Чуть кивнув на поклон хозяина, он с подчеркнутой вежливостью пропустил государя и стал за его спиной.

– Девкой пахнет! – потянул носом царь. – А? Чего качаешься, словно тебя кто по щекам отхлестывает?

Окрик отца еще больше испугал царевича. Он беспомощно, как сбившийся с дороги слепой, зашарил руками в воздухе.

– Заместо того, чтобы остатние часы подле умирающей сидеть, он с девкой путается… Что ты сказал?

– Ммм… Я…

– Ну, что «мммя»? Что кошкой прикидываешься? Небось, когда в Суздаль гонцов снаряжал, не мяукал, а по-волчьи выл! Снаряжал гонца?.. Говори!

– Снаряжал… Хотел внуком обрадовать матушку.

– Пускай-де выбирает Русь православная… Настало-де время… А? Говори!

– Да, – тоненько пискнул Алексей. – Вроде и то сказал: пускай-де Русь православная…

Он хотел прибавить: «радуется рождению царского внука» (ему показалось, будто именно так он и просил Евстигнея сказать матери), но удар по темени лишил его сознания.

Меншиков приказал подать воды и прямо из ковшика плеснул на царевича.

– Брось его! – сгорбился Петр. – Больше не о чем разговаривать. Он все сказал.

Пришедший в себя Алексей отполз к стене и прижался к ней головой. На потный лоб упала прядка волос, тонкая шея гнулась, как стебелек. В больших испуганных глазах таились одиночество, тоска и детская беспомощность.

Что-то похожее на жалость шевельнулось в груди государя.

– Встань!

Меншиков подхватил царевича и усадил в кресло. Петр уже принял решение. Это понял Александр Данилович в ту минуту, когда царь неторопко зашагал по терему, что-то насвистывая.

В шумно распахнувшуюся дверь, толкая друг друга, вошли Вяземский, лекарь и «мажордом».

– Преславная княгиня в бозе почила, – низко склонил голову Никифор и осенил себя широким крестом.

– Царство небесное, вечный покой! – перекрестился и Петр. – Из персти [95] Персть – грязь, пепел («Создал Бог человека, персть взем от земли». Иоанн Златоуст ), прах (по церковно-славянскому словарю Дьяченко). взяты и в персть обратимся.

По слабому знаку государя Меншиков приказал всем убраться из терема и плотно закрыл дверь. Алексей недвижимо лежал перед киотом.

– Можешь разуметь, что я говорить сейчас буду? – легонько толкнул его ногою отец.

Царевич встал.

– Не могу… Муторно мне.

Меншиков открыл окно. С шумом ворвался ветер. Держась за стену, Алексей подвинулся к окну и жадно глотнул промозглый воздух.

– Теперь можешь?

– Словно бы могу, батюшка…

Ответ прозвучал бесстрастно, как и вопрос отца. Оба уставились друг на друга. Помолчав немного, государь склонился к сыну и заговорил – спокойно, как беседуют где-нибудь в кружале случайно очутившиеся рядом люди. Алексей слушал рассеянно, словно речь шла вовсе не о нем.

Это взорвало царя:

– Впрямь ты пень или только прикидываешься лисой дохлой? Ты что-нибудь из моих слов разумеешь?

– Все слова твои разумею.

В голосе сына Петру почудилась насмешка. В груди закипал гнев. На правой щеке подозрительно задергалась родинка.

Что-то похожее на гнев входило и в Алексея. Он сел в кресло и в одно мгновение с отцом поднялся.

– Как не разуметь? – визгливо повторил он и ткнул пальцем в сторону Меншикова. – Пнем меня сей муж почитает. А я…

– Умник-разумник, – процедил Петр. – По лику видать мудрость твою.

Что-то скользкое и холодное вертлявой змейкой промелькнуло во взгляде Петра. И точно такая же тень как в зеркале отразилась во взгляде сына. Пальцы государя собрались в кулак. Кулак Алексея застучал по столу. У обоих от лица отхлынула кровь. Оба сгорбились. Отец глядел на сына и чувствовал, что в нем отражается каждое его движение: царева бровь приподнялась – подпрыгнула бровь и у царевича; трепетней забилась родинка на правой щеке государя – и так же, до ужаса отчетливо, затекала в том же месте правая щека Алексея.

Петру стало жутко. Он выпрямился, тряхнул головой, точно отгонял от себя наваждение, и присел к столу.

– Вот что. Не надо свары. Я лучше напишу тебе, что хотел сказать, а ты мне завтра ответишь.

Приняв от Петра исписанную бумажку, Алексей несколько строк пробежал глазами, потом, забывшись, стал читать вслух:

– «…Сие все представя, обращуся паки на первое, о тебе рассуждая: ибо я есмь человек и смерти подлежу, то кому вышеписанное с помощью вышнего насаждение оставлю? Тому, иже уподобился ленивому рабу евангельскому, вкопавшему талант свой в землю, – сиречь все, что Бог дал, бросил? Еще же и сие вспомяну, какова злато нрава и упрямого ты исполнен! Ибо сколь много за сие тебя бранивал, и не токмо бранивал, но и бивал, к тому же столько лет, почитай, не говорю с тобою, но ничто сие не успело, ничто пользы, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только дома жить и веселиться… Я за благо изобрел сей последний тестамент [96] Тестамент – духовное завещание; Ветхий и Новый Заветы у католиков. тебе написать и еще мало подождать, аще нелицемерно обратишься. Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын и что я сие только в устрастку пишу, воистину (Богу угодно) исполню, ибо я за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя, непотребного, пожалеть? Лучше будь чужой добрый, нежели свой непотребный».