Ван Мэн - Современная китайская проза

Гэ немного успокоился, но все-таки решил, что цветы будет срывать только сам. Он поспешил к магнолии и еще издали увидел Гао, устанавливающего лестницу. Несмотря на боль, Гэ побежал изо всех сил.

— Тебе нельзя, — сказал он, хватая Гао за руку.

— Товарищ Гэ, я же моложе.

— Нет, тебе нельзя.

— Почему? Ваша рана…

— Часовой не знает тебя. Может случиться все что угодно.

Не слушая больше протестов, Гэ, не теряя времени, стал карабкаться по лестнице. Когда он был на третьей ступеньке, внезапная мысль пронзила его. Отчего заключенные были так беспечны и оставили у самой стены лестницу?

Гао увидел, что Гэ остановился, и потянул его снизу за куртку.

— Ваша рана не зажила. Давайте я.

— Не мешай, — тихо сказал Гэ. Гао был поражен его тоном.

— Что случилось?

Гэ и сам не знал. Он просто чувствовал опасность. Что-то непонятное было в этой как нарочно оставленной лестнице, что-то пугающее. Он вдруг вспомнил, как стоял под пулями банды Ма Юлиня. Почему он это вспомнил сейчас? Скрипя зубами от боли, он стал карабкаться выше.

Именно в этот момент Сяо Ян, стоящий на вышке, был изумлен, заметив Гэ на лестнице. Он уже открыл рот, чтобы крикнуть, остановить, но неожиданно за его спиной возник комиссар Чжан.

— Тихо. Пусть лезет.

— Зачем, товарищ комиссар? Я думал, он палкой…

— Стой тихо. Следи за попыткой к бегству.

— Нет-нет. Он хочет только сорвать цветы. — Парень чуть не плакал.

— Целься.

— Товарищ комиссар! Он руководил отделом в бюро. Он не преступник…

Чжан прищурился.

— Он реставратор. И контрреволюционер. Целься. Я приказываю.

Солдат побледнел. Но продолжал просить:

— Посмотрите! Он рвет цветы.

— А ты знаешь, что он хочет почтить память «главного каппутиста»? Это преступление!

— Но мы тоже сделали венки, — пробормотал Сяо Ян.

— Завтра же утром сжечь. Смотри, его голова уже выше стены. Это нарушение! — Чжан вдруг зашипел, с яростью глядя в лицо солдату: — Если ты нарушишь мой приказ, я засажу тебя в тюрьму на всю жизнь. Или пристрелю просто. Стреляй!

Руки Сяо Яна дрожали.

— Стреляй, черт тебя побери!

Солдат прицелился выше головы, надеясь выстрелом предупредить Гэ, но Чжан заметил это, вырвал карабин и прицелился сам.

Раздался выстрел.

Гэ вздрогнул, покачнулся и упал, прижимая к себе охапку белых цветов. Гао поднял руки, чтобы подхватить его, оба они упали на землю. Глаза Гэ были закрыты, кровь лилась из раны, окрашивая хлопчатобумажную куртку и крепко прижатые к груди белоснежные цветы.

Двумя днями позже для расследования «попытки к бегству» в лагерь прибыл товарищ Цинь. Был избран новый партком во главе с Чжаном Лунси. Гао Синь был посажен в карцер. Ю Далун стал старостой — вместо Ма, который был досрочно освобожден.

В одну из поздних ночей Цинь с группой своих людей ворвался в комнату Лу Вэя. Но, к своему удивлению, никого там не нашел.

В это время в вагоне экспресса, идущего в Пекин, сидел человек, затянутый в старую армейскую форму. Он ехал, чтобы рассказать правду, рассказать о забрызганных кровью цветах магнолии.

Экспресс, громыхая, рвался вперед, земля Китая, казалось, летела ему навстречу.

Начинался рассвет…

Перевод Д. Саприки.

Язык у Сюй Мэнци был постоянно покрыт сплошным толстым налетом, ибо все соки его организма давно пришли в дисгармонию по причине пылавшего в нем душевного огня. Поэтому скоблить свой язык вошло у Сюя в каждодневную привычку — он всегда проделывал это утром и вечером, покончив с чисткой зубов.

Встав и умывшись в то памятное утро, Сюй Мэнци опять глянул в зеркало на свой язык — за ночь черно-бурый налет стал еще гуще, словно подгоревшая лепешка прилипла к языку, и во рту было сухо-сухо… Вытащив из стаканчика с зубными щетками засунутый туда упругий скребочек и слегка размяв его пальцами, Сюй уже приготовился начать обычную процедуру, как вдруг под окном его одноэтажного домика раздался оглушительный удар. Обернувшись, Сюй бросил взгляд за окно — там неподалеку строительные рабочие выравнивали площадку. Они обмотали стальной трос вокруг обломка какой-то стены и прикрепили другой его конец к трактору; едва тот рванулся с места, стена обрушилась, и в распахнутое окно ворвался песчаный вихрь. Перестав скоблить свой язык, Сюй Мэнци бросился закрывать окно.

— Ты не знаешь, чего это вдруг им понадобилось ломать школьную стену? — спросил он, повернувшись к жене.

Супруга его Ли Шуйжу в это время готовила ему корзинку с обедом и ответила раздраженно:

— Тут со своими делами никак не управишься — нет у меня времени на всякую ерунду!

— Значит, этот Мордастый Ван из уездного ревкома и впрямь собирается возвести здесь свою «резиденцию», ну, ну, — угрюмо пробурчал Сюй Мэнци, снова сгибая упругое нержавеющее лезвие, и, показав зеркалу свой язык, принялся его скоблить.

— Да провались он сквозь землю, тебе-то что за дело?! Всюду надо лезть со своим длинным языком! — взорвалась Ли Шуйжу, грохнув перед ним по столу приготовленной корзинкой с едой — так она обычно выражала несогласие с мужем.

— Что значит «со своим длинным языком»? — повернулся к ней Сюй Мэнци. — Скажешь, я возвел напраслину на Мордастого Вана?! Да кто он такой? Глава какого-то там уездного ревкома, мелкая сошка, но ему, видишь ли, четырехкомнатной квартиры мало — чтобы отгрохать себе особняк, собственной властью перевел школу в другое место да еще, расширяя свой двор, прихватил изрядный кусок наших огородов… А что делать широким массам рабочих и служащих?! Пусть родители с сыновьями и внуками ютятся на одном кане [3] Кан — отапливаемая дымоходом глинобитная лежанка в китайском доме. , ему наплевать! Это, по-твоему, правильно? Правильно, да? Нет, ты ответь! — Он уже громко кричал, вперившись глазами в жену, словно она-то и была тем самым Мордастым Ваном…

Огромный двор их, насколько хватал глаз, был полон людей — умывавшихся, завтракавших, таскавших воду, и крики мужа разносились повсюду. Со словами: «Тебе что, жить надоело?!» — Ли Шуйжу кинулась закрывать входную дверь.

— Если нет правды, надо об этом говорить во весь голос, меня не запугаешь! Человек умирает только раз… — Сюй Мэнци и не думал понижать голос.

— Хочешь умереть, умирай на здоровье! А ты ведь всю семью за собой тянешь. Вот уж и впрямь контрреволюционер — никак твою натуру не переломить!