Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Это из не упоминавшегося ранее инвалидного кресла, брала под мышки и опускала перед фотографией на пол в приблизительно коленопреклоненной почтительности, и пока Это булькало, а его голова моталась, каждое утро спикер всматривалась в фотку с неизъяснимым отвращением с мертвым весом Этого на руках, приподнимая подбородок Этого от груди, а теперь была вынуждена наблюдать в свете зеркала то же самое выражение на лице девушки-кататоника, которую только что инцестно растлевали, выражение одновременно благоговейное и алчное, на лице, соединенном мертвыми волосами с обмякшим и болтающимся ликом секс-богини былых времен. И, короче говоря (утверждает спикер, и, насколько понимают белофлаговцы, не шутит), травматически раненная приемная девочка сорвалась из спальни и приемной семьи в нависающую северобережную гостеприимную ночь, и была стриптизершей, полушлюхой и внутривенной наркоманкой до самого стандартного бинарного утеса зависимости – все в надеждах Забыть. Вот в чем причина, говорит она; вот от чего она пытается восстановиться, Один День за Раз, и она еще как благодарна, что сегодня здесь со своей Группой, трезвая и отважно помнящая, и новички обязательно должны Приходить еще… Пока она пересказывает свою этиологическую правду, хотя монолог и кажется искренним, непосредственным и как минимум на 4+ по шкале внятности историй АА, лица в зале отвращены, виски сжаты, а зады неловко ерзают в сопереживающем стрессе из-за подоплеки истории «смотрите-какая-я-несчастная», причем интонация жалости к себе менее оскорбительна (хотя у многих белофлаговцев, как знает Гейтли, бывали такие детства, что история девушки по сравнению с ними покажется погожим деньком в парке «Шесть флагов» в Поконосе), чем подтекст объяснения, обращения к внешней Причине, который так легко, в разуме наркомана, может привести к Оправданию – каузальная атрибуция, которую бостонские АА боятся, отвергают, наказывают стрессом сопереживания. «Почему» Болезни – лабиринт, который всем аашникам строго рекомендуется бойкотировать, в котором обитают близнецыминотавры «Почему я?» и «Почему бы и нет?», они же «Жалость к себе» и «Отрицание», два самых страшных адъютанта улыбчивого держиморды. «Здесь» бостонских АА, которое не дает опять оказаться «Там», не требует объяснять причины Болезни. Оно требует только соблюдать придурошно-простой рецепт, как помнить день за днем, откуда взялась Болезнь, как думать о Болезни день за днем, как не давать соблазнительному призраку давно скрывшегося кайфа поймать тебя на крючок, подсечь и вытащить обратно Туда, и сожрать твое сердце заживо, и (если повезет) стереть карту навсегда. Так что все «почему» и «отчего» запрещены. Иными словами – проверяйте головы на входе. Хотя, конечно, заставлять соблюдать этот рецепт никто не будет, он – истинная краеугольная аксиома бостонских АА, почти классически авторитарная, может, даже протофашистская. Какой-то иронист, еще в Год Медицинских Салфеток «Такс» отбывший обратно Туда и бросивший свои шмотки, чтобы их упаковали и закинули на чердак Эннет-Хауса, перманентно высек засапожным ножом с палисандровой рукояткой на пластмассовом стульчаке туалета в мужской пятиместной спальне собственную трактовку настоящей Главной Директивы АА:

«Если хочешь ЖИТЬ Про почему надо ЗАБЫТЬ Сам же будишь РАД Если делать как ГОВОРЯТ» 143.

30 апреля / 1 мая Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

Хореография встречи свелась в вид того, что Стипли курил, положив голые руки крестом, медленно опускаясь и поднимаясь на носках высоких каблуком туфель, а Марат чуть сутулился в железном кресле, округлив плечи и опустив чуть вперед голову в тренированной осанке, которая позволяла почти спать, при этом будучи внимательным к каждому пустяку беседы или утомительной слежки. Он (Марат) натянул плед по грудь. На высоте уступа было все сильнее прохладно. Они чувствовали, как останки тепла американовой пустыни Сонора поднимаются мимо них в засеянный звездами флаг неба, которое было поверх них. Рубашка, пододетая за ветровкой Марата, – не гавайского типа.

Марат в этот период времени оставался незнающим, о чем днссшайский Хью Стипли желает от него узнать, или удостоверить, через предательство Марата. Почти в полночь Стипли дал ему информацию, что он (Стипли) пребывал в личном супружеском отпуске по причине недавнего развода, и теперь вернулся в поле долга, с протезами грудей и легендой женщины-журналиста, на задание внедрить себя во внутренние круги коллег и родных предположительного кинорежиссера Развлечения. Марат исполнил мягкую шутку про неоригинальность прикрытия журналистом, позже – менее мягкую шутку про фальшивое имя прикрытия Стипли, выразив тем самым веселые сомнения, что мясистое электролизованное лицо Стипли способно погнать в путь хоть одно судно или же корабль.

В первую брутальную зимнюю ночь, еще в начале онанской темпоро-спонсированной эры, вскоре после распространения «ИнтерЛейсом» «Человека, который стал подозревать, что он стеклянный», пьяный Сам вышел из сауны и отправился к Лайлу в соплях и депрессии: даже сволочи из авангардных журналов сетовали, что и в коммерческих развлекательных вещах Инканденцы его смертельная ахиллесова пята – сюжет, что в произведениях Инкандецы нет цепляющего сюжета – ничего, способного затянуть и протащить до конца 144. Марио и мисс Джоэль ван Дайн – наверное, единственные, кто знает, что Найденная Драма 145и антиконфлюэнциализм произросли из той ночи с Лайлом.

Но не подумайте, что бостонские АА испытывают отвращение к идее ответственности в принципе. Причина – нет; ответственность – да. Видимо, все зависит от того, куда указывает стрелка предполагаемой ответственности. Приемная стриптизерша с жестким лицом представила себя объектом внешней Причины. А теперь у последнего и, возможно, лучшего спикера от «Продвинутых основ» сегодняшнего собрания, очередного новичка, кругленькой розовенькой девушки вообще без ресниц и с прогнившими зубами кокаинщицы, стрелка разворачивается на 180, когда она поднимается и рассказывает с без-«р»-ым южнобостонским говором о том, как забеременела в двадцать и курила осьмушки фрибейс-кокаина как угорелая в течение всей беременности, хотя и знала, что для ребенка это вредно, и отчаянно хотела бросить. Она рассказывает, как однажды глубокой ночью в номере ночлежки для бездомных у нее отошли воды и начались схватки, пока она как раз раскуривала осьмушку, ради которой весь вечер пришлось делать невероятно гадкие и унизительные вещи; ради кайфа она была готова на все, говорит она, даже во время беременности, говорит она; и, говорит она, даже когда боль от схваток стала невыносимой, она по-прежнему не могла оторваться от трубки, чтобы поехать в бесплатную клинику и родить, и что во время родов она сидела на полу номера гостиницы и курила (вуаль этой самой новенькой Джоэль так и ходит от дыхания, замечает Гейтли, прямо как во время описания последним спикером оргазма статуи на религиозной фотографии неблагополучной покатоличенной матери кататоника); и как она наконец разродилась мертвым младенцем, прямо на ковре комнаты, на боку, как корова, при этом компульсивно набивала стеклянную трубку и курила; и как младенец показался весь сухой и жесткий, как какашка при запоре, без защитной смазки и без послеродового материала следом, и как показавшийся младенец был крошечный, сухой, весь скукоженный и цвета крепкого чая, и мертвый, и еще без лица – не развил в чреве ни глаз, ни ноздрей, а только безгубый дефис рта, и конечности у него были скрюченные и арахнодактилические, и с какими-то прозрачными, рептильными как бы перепонками между остроконечными пальчиками; губы спикера – дрожащая дуга горя; ее ребенок отравился, еще не успев ни развить лицо, ни принять какие-то решения в жизни, и даже покажись он живым, все равно бы скончался от Отмены Вещества в боросиликатном инкубаторе бесплатной клиники, понимала она, в таком она была кокаиновом угаре в год беременности; и но в конце концов осьмушка кончилась, затем она скурила экран и шарик из губки в самой трубке, и скурила дотла вторяк подготовительного фильтра, а затем, конечно, собрала с ковра и тоже скурила все пылинки подозрительного вида, и наконец девушка отключилась, так и связанная пуповиной с мертвым младенцем; и как, когда она пришла в себя в беспощадном свете дня и увидела, что до сих пор висело на скукоженной пуповине ее пустой утробы, она познакомилась с реально острым концом стрелки ответственности, и, когда она глядела в дневном свете на скукоженного безликого мертворожденного ребенка, ее так захлестнуло горем и ненавистью к себе, что она воздвигла фортификацию из полного и черного Отрицания – Отрицания в кубе. Она обняла и покачала трупик, будто он был живой, а не мертвый, и стала всюду носить его с собой, как, по ее мыслям, всюду носят с собой младенцев любящие матери, завернув безликого младенца в розовое одеялко, которое наркозависимая женщина в положении позволила себе купить в «Вулворте» на седьмом месяце, а также не смела тронуть пуповину, пока ее конец не отвалился и не стал болтаться, и вонять, и она носила с собой мертвого младенца куда бы ни шла, даже когда делала гадкие вещи, потому что, несмотря на материнство, ей по-прежнему нужно было кайфануть и попрежнему она была готова ради кайфа на все, так что она носила по улицам запеленатого в одеялко младенца на руках, в бархатных минишортах цвета фуксии, коротком топе и на зеленых шпильках, и делала грязные вещи, пока, когда она патрулировала квартал, не появились явные свидетельства, – а стоял август, – просто скажем, неопровержимые свидетельства, что младенец в заляпанном коконе из одеялка в руках не был биологически жизнеспособным, и пешеходы на улицах Южного Бостона начали отшатываться с побелевшими лицами, когда она проходила мимо, с растяжками, бурыми зубами и без ресниц (ресницы стали жертвой несчастного случая с Веществом; фрибейс идет рука об руку с пожароопасностью и дисплазией зубов), и еще просто-таки мертвецки спокойная, нечувствительная к обонятельному хаосу, который сеяла на знойных улицах, и но ее августовский бизнес по гадким вещам скоро резко заглох, по понятным причинам, и, в конце концов, по улицам прошел слух о серьезной проблеме с младенцем и Отрицанием, и ее знакомые южнобостонские торчки и коллеги приходили к ней с далеко не порицающими без-«р»-ыми увещеваниями, надушенными платками и мягкими пытливыми руками и старались вывести ее из Отрицания, но она ничего не слушала, оберегала дитя от злого мира и не выпускала из рук ни на миг – он все равно к этому моменту уже как бы к ней прилип и его трудно было бы отделить вручную, – и продолжала блуждать по улицам отверженная, неконкурентоспособная и нищая, и в ранней стадии Отмены Вещества, с останками пуповины из животика мертвого младенца, болтающимися из непослушной складки в теперь зловеще надувшемся и покрытом коркой одеялке из «Вулворта»: вот вам и Отрицание, да эта девчушка знакома с крупнокалиберным Отрицанием не понаслышке; и но, наконец-то, бледный и отшатнувшийся патрульный сообщил о срочной обонятельной тревоге в пресловутый Департамент социальных служб Содружества Массачусетса – Гейтли видит, как по всему залу мамаши-алкоголички крестятся и содрогаются при одном упоминании о ДСС, худшем кошмаре каждого зависимого родителя, – ДСС, вооруженном несколькими невразумительными юридическими определениями Неблагополучности и тараном с вольфрамовым наконечником для дверей квартир на тройном замке; в темном окне Гейтли видит отражение одной из мамаш в компании брайтонских аашников, которая пришла на собрание с двумя маленькими дочками и которая при упоминании ДСС инстинктивно прижимает их к груди, по голове на каждую грудь, пока одна девочка ерзает и поджимает коленки в книксенах позывов к горшку, – но, в общем, теперь в дело вступил ДСС, и на улицы Южного Бостона на охоту за зависимым спикером и ее покойным безликим младенцем вышел взвод вежливо-эффективных полевых оперативников ДСС в черных женских деловых костюмах от «Шанель» с дипломами Уэлсли и планшетами; и но, наконец, в ужасной аномальной жаре конца августа прошлого года свидетельства, что у младенца серьезные проблемы с биожизнеспособностью, стали настолько неоспоримыми, что даже подсевшая на Отрицание внутренняя наркоманка матери не могла их больше игнорировать или выкинуть из головы – свидетельства, умолчание о которых спикера (достаточно сказать, что они включали проблему, связанную с насекомыми) делает все только хуже для сопереживающих белофлаговцев, потому как провоцировали мрачное воображение, которого у всех злоупотреблявших Веществами в избытке, – и но, в общем, мать говорит, как она наконец сломалась, эмоционально и обонятельно, под давлением свидетельств, на цементной детской площадке у заброшенного панельного здания ее собственной покойной матери за Л-стрит Бич в Южном Бостоне, и тогда ее окружила готовая к захвату полевая бригада ДСС, и захватила ее с младенцем, и пришлось посылать за особыми распылителями с растворителями, чтобы отделить одеялко из «Вулворта» от ее материнской груди, и содержимое одеялка более-менее пересобрали и поместили в гробик ДСС, который, как вспоминает спикер, был размером с футляр для макияжа «Мэри Кэй», и кто-то с планшетом из ДСС посвятил спикера в некоторые медицинские подробности о том, что мальчик отравился еще во время развития; и мать, после дилатации и кюретажа поврежденной матки, остававшейся все это время внутри, затем провела следующие четыре месяца в закрытой палате Городского государственного госпиталя в Уолтеме, Массачусетс, сходя с ума от отложенного из-за Отрицания чувства вины, Отмены кокаина и жгучей ненависти к себе; и как, когда ее наконец выписали из Городской психбольницы с первым чеком ССС [109] Страховка социальных служб. по психическому расстройству, она обнаружила, что ей более не интересны порошки или хлопья, а хотелось ей только высоких гладких бутылок, на этикетках которых говорилось о содержании алкоголя, и она пила, пила и пила, уверенная в глубине души, что никогда не остановится и не смирится с правдой, но, наконец, достигла момента, когда пришлось смириться с ней, с правдой ответственности; как она быстро допилась до старого доброго бинарного подоконника гостиницы и потом лепетала в трубку, и вот она здесь, извиняется, что так долго рассказывала, пытается поведать правду, с которой однажды, надеется она, смирится, в глубине души. Чтобы попытаться жить дальше. Когда в завершение она просит помолиться за нее, это даже не звучит нелепо. Гейтли старается не думать. Нет никаких Причин или Оправданий. Просто вот как получилось. Последний спикер по-настоящему новенькая, готовая: все защиты сожжены. Гладкокожая и неуклонно розовеющая, за кафедрой, с зажмуренными глазами, – кажется, что это она тут младенец. Хозяевабелофлаговцы отплачивают этой тени былого человека главным комплиментом бостонских АА: им приходится применять сознательные усилия, чтобы хотя бы не забывать моргать, пока слушают. Идентификация как по маслу. Никто не осуждает. Очевидно, что она и так натерпелась. И ведь, по сути, это опять все та же история, про Там. И то, что ее так хорошо было услышать, так здорово, что даже Крошка Юэлл и Кейт Гомперт, и все остальные самые худшие сидят и слушают, не моргая, не столько глядя на лицо спикера, сколько всматриваясь в него, помогает Гейтли с новой силой вспомнить, какое же это все-таки трагическое приключение, на которое никто здесь не подписывался.