Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Питерсон наводит фонарик на коричневый холодильник среднего размера.

– А вы же не думаете…

– Не может быть. Не может быть, – говорит Чу.

– Чего? – спрашивает Блотт.

– Даже не думай, – говорит Чу.

– Лично я даже не думаю, что какое-либо млекопитающее может так пердеть, Чу.

Питерсон смотрит на Чу, их лица в ртутном свете бледны.

– Не может быть, чтобы кто-то выпустился и оставил здесь холодильник, не достав еду.

– От этого и запах? – спрашивает Блотт.

– А это не холодильник Пирсона с прошлого года?

Сонный ТиПи оборачивается.

– Кто чувствует, э-э, типа, элемент разложения?

Свет на потолке туннеля от поднятых рук.

– Кворум по вони разложенческого типа.

– Проверим? – говорит Чу. – Вдруг там сидит блоттовский хомяк.

– Жрет что-нибудь невыразимое, например.

– Хочешь открыть, что ли?

– У Пирсона как раз был холодильник больше обычного.

– Открыть?

Чу чешет за ухом.

– Мы с Гопом посветим, Питерсон откроет.

– А что я-то?

– Ты ближе всех, Соня. Задержи дыхание.

– Господи. Ну ладно, тогда отвалите, чтобы было куда убегать, если кто-нибудь, типа, выскочит.

– Кем для такого надо быть? Как так просто уйти и бросить полный холодильник?

– Отвалить – это с превеликим удовольствием, – говорит Карл Кит, свет его фонарика удаляется.

– Даже Пирсон так бы не поступил – оставить еду в отключенном холодильнике.

– Сразу понятно, откуда здесь грызуны.

– Теперь берегитесь. готовы?.. ум-мф.

– Ой! Назад!

– Посвет… о боже.

– Фу -у -у -у.

– Х-х-х-в-вэ-э.

– О боже.

– Бу-э-э-э.

– Как же эта вонь воняет!

– Там майонез! Он оставил майонез.

– Почему крышка так вспучилась?

– Раздувшаяся пачка апельсинового сока!

– Тут никто не выживет, ни грызун, никто.

– А почему тогда вот тот кусок мяса двигается?

– Личинки?

– Личинки!

– Закрой! Соня! Закрой быстро!

– Чу, вот ближе вот этого я к этому холодильнику в жизни не подойду.

– Запах распространяется!

– Я уже отсюда чувствую! – тонкий далекий голосок Кита.

– Что-то мне это вообще не нравится.

– Это Гибель. Горе тем, кто узреет Гибель. Библия.

– Что такое личинки?

– Может, очень быстро побежим как можно дальше?

– Поддерживаю.

– Наверное, это крыса или хомяк и учуяли, – осмеливается предположить Блотт.

– Бежим!

Пронзительные удаляющиеся голоса, скачущий свет, свет Кита – дальше всех.

После того как Стайс и Инканденца по результатам двух сетов сыграли вничью и Хэл в перерыве побежал в раздевалку закапать Коллириум в глаза – те начинали его беспокоить, – а Делинт с треском прогибающихся трибун запрыгал по рядам переброситься парой слов со Стайсом, присевшим у стойки сетки, подняв левую руку, как хирург на операции, и промокая руку полотенцем, место Делинта рядом с Еленой Стипли заняла проректор женской части Тьерри Путринкур, только что из душа, с лошадиным лицом, негражданка, высокая бывшая квебекская теннисистка уровня сателлитов в очках без оправы и лиловатой лыжной шапке с такой разницей в оттенках с шапкой журналистки, что люди позади шутливо прикрыли глаза от дисгармонирующей цветовой гаммы.

Мнимая газетчица представилась и спросила Путринкур, кто тот мальчик с густыми бровями в конце скамьи на ряду позади, который согнулся, жестикулирует и разговаривает с пустым кулаком.

– Филадельфийскому Джеймсу Трельчу лучше предоставить играть в комментатора самому наедине. Он странный и несчастный, – ответила Путринкур – ее лицо было вытянутым, со впалыми щеками, и само не особенно счастливое. Ее легкие пожатия плечами и манера говорить, устремив взор куда-то вдаль, вызывали в памяти Реми Марата. – Когда мы услышали, что вы журналист глянцевого надушенного журнала моды и тренда, нам велели повести себя по-недружелюбному, но мне – я, кажется, дружелюбная, – она улыбалась во весь рот и демонстрировала разброд и шатания в рядах зубов. – Любимые моей семьи тоже велики размером. Трудно быть великим.

Перед отправкой Стипли поставил себе задачу пропускать все ссылки на размер мимо ушей, как будто он обладал способностью экранировать любое упоминание размера или ширины, происходящей, возможно, из подросткового возраста.

– Ваш Делинт уж точно смотрел волком.

– Делинт, когда нас, проректоров, просят сделать что-либо, он спрашивает себя только одно: как идеально сделать это что-либо, чтобы держащие власть улыбнулись на Делинта с удовольствием, – правое предплечье Путринкур было чуть ли не в два раза больше левого. На ней были белые кроссовки и тренировочный костюм «Донней» насыщенного светящегося нейтронно-синего цвета, который отвратительно сочетался с шапками. Круги под ее глазами тоже были синими.

– Откуда инструкции быть недружелюбным?

Путринкур перед ответом всегда недолго кивала, как будто прогоняла слова через свои переводческие контуры. Она покивала и почесала длинный подбородок, в раздумьях.

– Вы пришли делать публичное из ребенка-игрока, одного из наших etoiles 273, и доктор Тэвис, он – как это говорить, в пиках.

– Поднимает на копья. На ножах. Запрещает.

– Нет.

– Теряется. В тупике. В пиковом положении.

– В пиковом положении, так это говорить. Потому что это хорошее место, и Хэл хороший, лучше после прошлого – возможно, теперь даже etoile, – пожатие плечами с раскинутыми руками. Хэл вернулся из Админки и, несмотря на ортез, продемонстрировал медленную развязную чистокровную рысцу мимо павильона и трибун до ворот в южном заборе у 12-го с таким видом, будто за ним не наблюдали десятки глаз с трибун, и постучал двумя большеголовыми ракетками друг о друга, чтобы послушать звон струн, обменялся парой нейтральных слов с Делинтом, стоявшим со Стайсом на краю тени от насеста, – Стайс из-за чего-то полуфыркнул от смеха, раскрутил ракетку и отправился подавать, пока Хэл искал мячик у северного забора. У ракеток обоих игроков были широкие головы и толстые ободья.

– А по природе кто не желает глянцевого внимания к себе, как бы журналы с парфюмом на своих страницах говорили: «Это – etoile, Энфилдская теннисная академия – это хорошо»? – сказала Тьерри Путринкур.

– Я приехала написать мягкий безобидный профиль его брата, где Хэл будет упоминаться только как член выдающейся во многих отношениях американской семьи. Не понимаю, что тут такого пикового для доктора Тэвиса, – мелкий пухлый чинуша, который как будто никогда не расставался с телефоном под подбородком, с каким-то лихорадочным желанием сотрудничать – всегда худший кошмар оперативника при технических собеседованиях; монолог коротышки сделал с мозгом Стипли то же, что делает лампочка с глазами, и если он прямо отказал во встрече с братом, то запрет проскользнул уже тогда, когда Стипли стал терять связь с реальностью.