Игорь Козлов - Время «Ч»

Желтый автобус-гигант, пуская клубы сизого дыма, помчал Кондрашова по широким проспектам и через несколько минут доставил к Дому культуры.

Павел открыл отливающую синевой прозрачную дверь, робко пошел по мягкому ворсу паласа.

В приемной директора, поджав худенькие коленки, сидела юная секретарша. Увидев Кондрашова, она напряглась, натянулась, как струнка, провела пальчиком по тонюсеньким бровям-ниточкам, томно спросила:

— Вам что нужно, молодой человек?

— Молодому человеку нужен пан директор, — улыбаясь, ответил Павел.

— Геннадий Михайлович занят. У вас какое к нему дело: личное или общественное?

— Я являюсь другом его счастливого детства и бурного отрочества, — продолжал балагурить Кондрашов. — Мы не виделись целую вечность, так как я… — он сделал выразительную паузу, — прибыл издалека…

— Все поняла, — подвела итог секретарша. — Сейчас доложу.

Она вспорхнула со своего вращающегося креслица, открыла массивную дверь, исчезла в темном проеме, будто сквозняком ее втянуло.

«Сказочно чудесная девушка, — печально подумал Павел. — Легкая, как пушок…»

Через несколько секунд полированные врата распахнулись.

— Прошу вас, — вкрадчиво сказала секретарша. — Геннадий Михайлович ждет.

Генка, важно надув румяные щеки, вышел из-за стола, жестом делового человека протянул руку.

— Здравствуйте, товарищ…

И вдруг он осознал, кто стоит перед ним.

— Пашка! — радостно завопил он. — Пашка, черт! Как я рад!.. Танька, дура… — Он погрозил кулаком в сторону приемной. — Сказала, что ко мне прибыли из-за рубежа.

— Не намного ошиблась, — усмехнулся Павел.

— Да-да… — Генка закивал головой. — Вот ведь как… Кто бы мог подумать? Страшно было, Павлуша?

Кондрашов не знал, что ответить.

— Ладно, извини, — затараторил Генка, — наверно, глупый вопрос… Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Он обнял Пашку за плечи, увлек за собой.

— Что же ты, Татьяна, героя нашего не узнала? — с укоризной бросил он секретарше.

Девушка испуганно вскочила, растерянно захлопала ресницами.

— Кончай, Генка, — одернул его Кондрашов.

— Ну-ну, не буду, — согласился директор и приказал секретарше: — Ступай за нами!

Он повел Павла к лестнице. Татьяна как привязанная шла следом.

На втором этаже было просторное темное фойе. Генка пошарил рукой по стене, повернул выключатель. Лампы дневного света помигали, помигали и наконец залили все пространство ровным голубоватым сиянием.

Вдоль стены висела экспозиция «Наши земляки — герои». Генка подвел Кондрашова к последнему стенду, на котором он увидел свою свирепую физиономию, покрытую сеточкой черных точек.

— А я думала, вы погибли, — услышал Пашка за спиной наивный голос Татьяны.

— Ну, что ты мелешь? — возмутился Генка.

— Нет, правда, Геннадий Михайлович, обычно такую фотографию делают, когда героя уже нет…

— Иди на свое место! — огрызнулся Генка и уже для Павла объяснил: — С этой фотографией прямо анекдот… Я к твоей бабке несколько раз ходил — просил, умолял. Не дает — и все! Она считает, это дурная примета. Вот и пришлось из газеты переснимать.

Кондрашов улыбнулся: да, на бабулю это похоже.

А Генка тем временем хлопнул себя по лбу и восторженно воскликнул:

— Слушай, нужно встречу с молодежью организовать! Отличное будет мероприятие!

— Знаешь, Гена, оставь… Ты бы и это мероприятие… — Павел указал на стену, — ликвидировал. Я тоже суеверный… А мне еще служить.

Генка снова надул щеки, обиженно засопел.

— Извини меня, Павел, но ты, кажется, что-то недопонимаешь… Мы должны проводить военно-патриотическую работу? Должны… Мы же тебе солдат готовим! Каждый мальчишка в городе мечтает служить на твоей заставе. Мы договорились с военкоматом — самых подготовленных парней будем по комсомольским путевкам к тебе направлять… Ты считаешь все это ерундой?

— Нет, Гена, я так не считаю, — Кондрашов примирительно дотронулся до его плеча. — Но и ты пойми… Не могу я об этом сейчас рассказывать. Не могу…

Генка внимательно посмотрел на Павла, тряхнул головой.

— Ну, хорошо. Пойдем ко мне, кофейку попьем. — И снова улыбнулся. Генка всегда переключался с одного настроения на другое, как телевизор: допустим, по одному каналу трагедию показывают, а на другом — кинокомедия шпарит; вот Генка и щелкает своим переключателем туда-сюда.

Они болтали целый час… «Пан директор» поведал Кондрашову о всех глебовских новостях, но особое внимание уделил своим культурно-просветительским планам, среди которых основное место занимала идея создания в городе профессионального драматического театра.

— Понимаешь, — говорил он, — сейчас у меня третий год работает студия — пер-во-классная! Она объединила вокруг себя интеллигенцию города. При студии сформировался своеобразный дискуссионный клуб… Нас любят, к нам тянутся! — Генка с гордостью ударил себя в грудь, будто именно в ней была сосредоточена эта вселенская любовь. — Представляешь?.. Люди приезжают из Москвы на машинах, на электричках, снимают номера в гостиницах — только для того, чтобы вечером посмотреть наш спектакль! Всегда столица выкачивала из нас лучшие творческие силы. И вдруг начался обратный процесс! К нам с удовольствием едут по распределению, потому что знают: это тот самый Глебовск, в котором знаменитый «Монолит»…

— Что за «монолит»?

— Так называется наша студия — «Монолит».

— Странное название.

— Почему?.. Монолит — это твердость идейных позиций, единство коллектива, в конце концов — фундамент, на котором все строится… По-моему, замечательный символ.

— Сам придумал? — иронически спросил Кондрашов.

— Нет, — скромно потупился Генка. — Это наш режиссер — Юрий Григорьевич Равич. Личность, я тебе скажу — уникальная! Гений! Просто гений… Я его из Москвы вытащил, квартиру здесь пробил. Да ты приходи вечером, я тебя со всеми познакомлю…

И был спектакль, который потряс Кондрашова — «Оптимистическая трагедия».

Конечно, Павел знал эту пьесу Всеволода Вишневского, кинофильм смотрел… Но то, что увидел он, скорее было похоже на песню, на старинную русскую песню, в которой все — и удаль, и тоска по загубленной молодости, и предчувствие близкой смерти…

Из темного пространства сцены, как из мрака прошлого, волшебный луч «машины времени» выхватывал, казалось, подлинных людей той эпохи. Их корежили страдания, разрывали страсти, мучили воспоминания… Озверевшие рожи моряков-анархистов были точным слепком с тех, что видел он на границе — в толпе, неумолимо идущей по льду с сопредельного берега.

И величаво, надменно шествовал по гудящей «палубе» толстый, краснощекий Вожак, и от слов его: «Все лживые скоты. Все отравлены. Под корень всех рубить надо…» — веяло холодом и злобой.