Мария Метлицкая - В тихом городке у моря

– Опасно? Да брось! Ты ж меня знаешь! Это моя стихия! Я же как рыба в воде.

Конечно, пошли вместе, одного бы она не отпустила. Они всегда были вместе, никогда не разлучались.

Укутавшись в старую кофту, Любка сидела на берегу, и ее бил странный колотун. В сердце, как змея, заползла тревога. «Холодно, – дрожа, думала она. – Просто очень ветрено и холодно». Сергей скинул рубашку и брюки и, ежась от ветра, пошел к воде.

У самой кромки, у набегавшей белым барашком волны, он обернулся и улыбнулся: мол, Любка, не дрейфь! Скоро вернусь.

Но не вернулся.

Спустя полчаса обеспокоенная Любка бегала вдоль берега, пытаясь разглядеть его силуэт. Но волны, набравшие высоту и силу, застилали горизонт, ударяясь о растревоженный песок, и угрожающе, как змеи, шипели.

Волна обдавала ее соленой, злой волной, обжигающим страхом и ужасом, а она металась и выла, как волчица, у которой отобрали волчат. Она звала Сергея, понимая, что случилось самое страшное.

Хотела броситься вслед, но тут ее схватили за плечи и оттащили от воды. Это был почтальон, проезжавший мимо на велосипеде и услышавший ее страшный, нечеловеческий крик. Любка рухнула на песок и потеряла сознание.

Очнулась она в больнице два дня спустя. К ней подошла медсестра, тревожно оглядела ее и позвала врача. Первой и последней Любкиной фразой был вопрос, где он.

Врач опустил глаза. С того дня Любка замолчала.

Через неделю ее выписали. Она лежала на кровати и смотрела в потолок. Мать теребила ее, пыталась уговорить поесть и попить, но Любка не отвечала.

Голос – не ее, чужой, незнакомый, хриплый и низкий – прорезался через две недели.

Еле выдавила из себя:

– Сергея нашли?

Мать махнула рукой:

– Где там! Шторм-то был – ого-го. Наверняка отнесло.

И Любка опять замолчала.

Она не выходила из дома полгода. Полгода лежала с открытыми глазами и почти не спала. Полгода пила только воду и жевала пустой хлеб. Похудела и потемнела лицом. В черных смоляных волосах появились белые нити. А через полгода встала.

– Уеду я, – сказала матери, – не могу я здесь, понимаешь?

Та молча кивнула и ничего не ответила.

Любка уехала в город. Устроилась в столовую посудомойкой. Руки не отмывались от жира и отвратительно пахли. Ни пахучее «Земляничное», ни вонючее «Хозяйственное» – ничего эту вонь не брало и не перебивало.

От этого запаха Любку тошнило. Ей казалось, что воняли не только руки, а провоняла вся она, от головы до ног. Даже в волосы впитался едкий столовский жир, никаким шампунем не перебить.

«Да и черт с ним, – думала она, – мне уже все равно». Зато была сыта – поварихи девку жалели и пытались накормить до отвала. Но Любка ела мало, пожует – и хорош. Главное, чтобы ноги носили.

Жила она там же, в столовке, в крошечной подсобке, где хранились банки с томатной пастой, соками, майонезом и солеными огурцами. По ночам шуршали мыши, по стенам ползали тараканы. А ей было все равно – жива, ну и ладно. Только зачем?

В город она не выходила, с утра до вечера работала, а потом как подкошенная падала на кровать. Да и не тянуло ее в город. А вот на море тянуло. По ночам, ворочаясь без сна, мечтала, как придет на берег, конечно же поздним вечером, почти ночью, когда там никого не будет, ни одного человека, и зайдет в воду. А дальше – медленно-медленно пойдет вглубь. И будет идти, пока не накроет ее с головой, пока не захлебнется и не утянет ее за собой густая, черная вода. И станет ей так хорошо. И она наконец успокоится.

Только бы ее не нашли! Только бы не прибило на берег, чтобы остаться там, с ним. Навсегда.

В этой столовке ей впервые предложили выпить – поварихи часто выпивали после работы. Мокрые от пота, усталые, замученные, с распаренными «рачьими клешнями» вместо рук, в нечистых халатах, забрызганных за смену супом и жиром, они усаживались вокруг стола и разливали тягучий сладкий портвейн. Домой не торопились, чего там хорошего? Поддатый муж, сопливые и крикливые дети. Ничего, перебьются, они и так все тянут на себе, прут каждый день тяжеленные сумки. Распивали бутылочку, а то и две и понемногу приходили в себя. Скидывали рабочие халаты, брали туго набитые авоськи, в которых лежали ловко и тщательно завязанные кульки со сливочным маслом и мясом, укутанные в старые грязноватые вафельные полотенца поллитровки густой, неразбавленной сметаны, и, переваливаясь как утки, направлялись к выходу.

И Любка снова оставалась одна. Не зажигая света, она стояла у темного окна, внимательно вглядываясь в черную улицу. Народу почти не было, рабочий день давно закончился, все поужинали и мирно сидят у телевизора. На стене висит красный ковер, а кресла обиты бархатной тканью. В углу притулился уютный торшер. На кухне ворчит холодильник, а в соседней комнате, в спальне, ждет чистая, уютная постель. У людей – у всех, без исключения! – есть дом. И почти у всех рядом, только протяни руку, есть близкий и родной человек.

Этот нехитрый советский мещанский уют – красный ковер на стене, монотонно урчащий телевизор, накрахмаленное белье, душистые от стирального порошка полотенца – был предел их с Сергеем мечтаний. Как часто они об этом говорили! А теперь ничего не случится. Никогда. Потому что его уже нет. Да и ее почти нет – так, остатки…

Любка отправлялась в свою каморку, на серые, застиранные, чужие простыни, отвратительно пропахшие столовской вонью. Так же пахли и полотенца, тонкие, вафельные, в старых, неотстирываемых пятнах. Все здесь было чужим, казенным. Да и вся ее жизнь стала теперь как будто не ее, а чужой, как эти полотенца и кастрюли. Разве могла подумать, что все сложится так? Разве не мечтала, чтобы и у нее было все как у нормальных людей? А ничего этого нет. И уже никогда не будет.

Они с Сергеем вместе мечтали об этом. Но теперь нет этого вместе . И тоже больше не будет.

Она стояла и не чувствовала слез, бегущих по холодным щекам. Она вообще ничего не чувствовала – давно, почти год, с тех пор как Сергей утонул.

Небо резко прорвала яркая, до боли в глазах, желтая молния. Невозможно белым, пугающим светом прорезались и вспыхнули островерхие зарницы. Она вздрогнула, очнулась. Вытерла ладонью слезы и отвернулась от окна.

На столе стояла недопитая бутылка портвейна. И одним махом, одним глотком, Любка опрокинула полстакана. Ей стало тепло и приятно. Секунду раздумывая, словно прикидывая и сомневаясь, она вылила остатки в стакан и выпила.

Той ночью она впервые спокойно и безмятежно спала. Ей впервые стало чуть легче.

С той черной, громыхающей разрядами ночи Любка начала пить.

– Ну и пошло-поехало, – усмехнулась она. – А чего мне было терять?

Если прежде, после того как Сергея не стало, ей просто не хотелось жить, то теперь хотелось расправиться с этой жизнью. Наплевать ей в лицо, густо харкнуть и выкрикнуть проклятия: