Мария Метлицкая - В тихом городке у моря

«В город, – думала Любка, – в больницу. Устроюсь на аборт, а там разберемся. Главное – избавиться! Зачем он мне, этот ребенок, когда родная бабка и отец от него отказались? Куда мне рожать – ни дома, ни денег».

Она даже не задумывалась, оставить его или нет. Какой там оставить, куда? Но тут осенило – в город нельзя! Вдруг встретит Черепа или мамку Валю? Вот тогда влипнет по-настоящему, бегства ей они не простят. Значит, надо ехать домой. В конце концов, и в поселке есть больница. Договорится как-нибудь. Там даже будет проще – наверняка. Отлежится дома, придет в себя и куда-нибудь подастся. Страна-то большая! Неужели ей нигде не найдется места?

Так Любка вернулась домой. Мать встретила недобро, презрительно хмыкнула:

– Нашлялась, шалава?

Любка ничего не ответила. Подмела в своей комнате, выпила чаю и пошла в больницу. Но и тут не повезло – единственный врач-акушер уволился, а нового еще не прислали. Рожениц и больных отсылали в город. Знакомая нянечка подсказала – иди к Матвеевне, к акушерке. Она и поможет.

Пошла. Матвеевна дала каких-то трав, наказала, как пить и что делать, если начнутся схватки. Любка поставила на подоконник банку с темной вонючей травой и, как было велено, по глотку отпивала.

Трава была невыносимо горькой. «Как моя жизнь, – подумала Любка. – Не привыкать». Но от горечи сводило зубы, и Любку начинало выворачивать наизнанку. Она с тоской смотрела на трехлитровую банку – полдня пила, а отвара меньше не становилось. К вечеру зашла мать. Увидев банку, смахнула ее с подоконника. Банка раскололась по шву, и настой моментально вытек, превратившись в вонючее, темное озерцо.

Любка вскочила с кровати.

Мать, не глядя на нее, твердо сказала:

– Будешь рожать. Не трави его, дочь. – И, подняв на Любку глаза, тихо добавила: – Рожай, Любка! Как-нибудь вырастим! А то ведь сгрызем друг друга, сама знаешь! А так ребеночек хоть!

Через восемь месяцев Любка родила дочь.

«Вылитая тетка Мария, – усмехнулась она, в первый раз увидев ребенка. – Такая же чернявая. Мария была из терских казачек. И такая же наглая».

– Как-то я поехала к ней, к этой Марии, Аськиной бабке, – помолчав, сказала Любка. – Взяла фотографию – надеялась, дура, увидит она свою копию и растрогается: их кровь, их!

А она ни слова, понимаешь? Родила я или аборт сделала? Жив мой ребенок или помер? Ни слова! Вытащила альбом со своими внуками, детьми Андрея, и в морду мне тычет: «Смотри, какая Полиночка красавица! Уже в пятом классе! И на музыку ходит, и на гимнастику! А это Алешенька, младшенький! Полгодика ему! Хорошенький, да? Ангелочек наш миленький!»

Я думала, только бы не разреветься! Только бы не показать ей свою слабость. А как уж на улице ревела! Как никогда в жизни, веришь? От обиды своей. На всех этих гадов и на всю эту чертову жизнь.

А в автобусе подумала: «Дура! Надо было ей в морду сунуть Аськину фотографию! Ткнуть ей, заразе: смотри – тоже внучка твоя! На тебя, стерву, похожа! Ну просто вылитая, глянь! Только моя Аська никому не нужна – ни тебе, ни твоему сраному Андрею! Отольются вам наши слезки, не сомневайтесь, бог не Тимошка, видит немножко».

Выдала бы ей по полной и полегчало б. А не смогла. Говорю ж тебе – дура.

Иван молчал.

– Вот, Ваня. Вся моя жизнь, как на ладони. А ты думаешь, отчего я такая?

– Какая?

– Да злая и ледяная, вот какая.

Он притянул ее к себе.

– Ты не злая, Любка! И уж никак не ледяная. Ты, ох, горячая – обжечься можно. – И тихо добавил: – Вот я и обжегся.

С того дня все изменилось. Любка стала мягче и спокойнее – рассказала ему правду, и ее отпустило.

Утром уходила на работу, а вечером, не замечая усталости, хлопотала на кухне.

Что-то у них стало получаться. Только вот что: семья не семья, соседи не соседи, друзья не друзья. Любовники? Или и то и другое? «Сообщество несчастливых, – грустно решил Иван. – Прибились друг к другу и выживаем. Вдвоем все же полегче».

К шестому классу школу Ася совсем забросила – лишь бы доползти до окончания восьмого.

Потом Иван узнал – дразнили. Дурочка эта поведала, что назвали ее Ассоль, как героиню Грина. Ну и пошли насмешки: «Ассоль нассала на соль!» и тому подобное. Считали ее блаженной – молчит, учится плохо, только картинки свои малюет.

Ни разу она не пожаловалась. Когда рассказала, Иван, взбешенный, решил пойти в школу и разобраться. Ася ему запретила, а Любка бросила:

– Да хрен с ними! Любить не заставишь. А так – на них наплевать!

И вновь наступило лето. Ася сидела на берегу и рисовала отдыхающих. Получались отличные шаржи – добрые, остроумные, точные. Однажды один из курортников подошел к девочке и, удивившись точности ее рисунков, попросил нарисовать шарж и на него. Ася страшно смутилась, но, подумав, согласилась – было интересно. Тот рисунком остался доволен, посмеялся и положил ей в карман деньги. Ася вздрогнула, подхватила свои вещи и бросилась прочь. Но на улице притормозила и заглянула в карман.

Там лежала трешка – неплохие, между прочим, деньги! Ася обрадовалась и тут же подумала: сказать матери или не стоит? Заругает или наоборот?

Решила купить самый большой и дорогой торт. И, кстати, деньги еще остались! На них накупила жвачки и пару бутылок сладкого ситро.

Вечером, когда все пришли с работы, на столе стояли торт и чашки с блюдцами, а в заварном чайнике был заварен свежий и ароматный чай.

За пиршеством Ася рассказала о своем заработке. Замерла, боясь реакции матери.

Но та, как ни странно, рассмеялась и дочь похвалила:

– Ну хоть какая-то польза от твоих, Аська, каляк! Давай, зарабатывай! Подмогни семье!

При слове «семья» и Иван, и Ася вздрогнули и переглянулись. А довольная Любка положила себе в тарелку второй кусок торта.

– Любовь Петровна, – удивился Иван, – вы ж у нас сладкое не уважаете!

– Да жизнь хочу подсластить, – смутилась Любка.

С того дня каждое утро Ася ходила на пляж как на работу. Впрочем, это и была работа – почти каждый день ей удавалось кое-что заработать.

Не везло, если моросил дождь – тогда пляж пустовал.

Ася чувствовала себя совершенно счастливой: она приносит в дом деньги, пусть небольшие, но настоящие! Себе ничего не покупала, жалела. А вот матери купила шелковую косынку в алых маках и розовую помаду у цыганок на пляже. А Ивану – голубую рубашку в полоску, как раз к его синим глазам.

Кое-что Ася утаивала и понемногу копила. На что – пока не понимала. Но знала, что пригодятся.

Однажды тихо спросила Ивана:

– А ты… женишься на мамке, дядь Вань?

Он удивился, смутился:

– А зачем, Аська? Нам же и так… неплохо.

Ася разочарованно вздохнула:

– Тогда бы… ты был моим батей.

– А сейчас? – дрогнувшим голосом спросил он.

– А сейчас ты дядя Ваня, – обиженно отрезала девочка.