Мария Метлицкая - В тихом городке у моря

Он ждал их приезда. Понимал, что при большом и шумном семействе ему будет легче. А вышло, что он снова остался один.

Это были самые страшные, самые черные дни в его жизни. Он сам не понимал, как он их пережил. Но пережил. «Живучий, гад, – думал он. – И это, как оказалось, можно пережить. Вот ведь человеческая натура…»

В мае он занялся огородом, чтобы хоть чем-то себя отвлечь и занять себя, чтобы просто не сдохнуть от тоски и отчаяния. Спал он теперь в Любкиной комнате, так ему было легче.

На кладбище ходил через день, и там разговаривал с Любкой. Болтал какую-то чушь, пересказывал новости, рассказанные по радио, и сплетни соседок, услышанные в магазине. Сообщал, что завязались помидоры, а вот перцы почему-то никак. Врал, что Аська пишет и что у нее все хорошо, в августе обещалась приехать.

Врал и пугался: а вдруг Любка оттуда все видит, все знает и понимает? В том числе и то, что он врет?

Посадил на могиле цветы. Любка любила анютины глазки. Фиолетовые, розовые, белые и желтые, они разрослись очень быстро, укрыв холмик пестрым и ярким веселым ковром.

Да и дома дела всегда находились – то чинил крышу, то подбивал покосившийся штакетник.

Любкины платья и кофточки из шкафа не вынимал. Не трогал и женские мелочи, разложенные на комоде: гребешки, пару тюбиков помады, подсохшую тушь для глаз, полфлакона французских духов, подаренных им когда-то. В маленьком блюдечке лежали ее золотые, с прозрачным голубоватым камушком, сережки – тоже его подарок. Сетовал, что в суете забыл про них и не надел Любке туда . А Любка их очень любила. Ну ничего, утешал себя, теперь достанутся Аське.

Разбирая подпол, обнаружил коробку со старыми фотографиями, совсем мало, штук десять, не больше, – он вспомнил, что Любка фотографироваться не любила. Были они небрежно сложены в старую коробку из-под обуви. Там же обнаружились две фотографии молодой Любки – счастливой, смеющейся, загорелой до черноты, с распущенными волосами, в легком, открытом пестром сарафане. Счастливая, она смотрела в объектив задорно и смело, доверчиво, и не было в той Любке надменности, холодности, недоверчивости, высокомерия и презрения.

Нашлись и фотографии маленькой Аськи. Иван хорошо помнил тот день и их совместную поездку в город за красками. Цирк-шапито, луна-парк, кинотеатрик со смешной комедией с Луи де Фюнесом. Вспомнил, как несмеяна-Ася громко, на весь зал, хохотала.

Фотографии были сделаны в том самом луна-парке, где их подловил плутоватый фотограф, пытающийся рассмешить неприступную Асю.

Фотографии Аси и Любки Иван бережно вставил в деревянные, крашенные олифой самодельные рамки. Теперь они всегда были с ним рядом.

А как-то вечером взялся за Любкин портрет. Он сразу понял, что все получается, хотя обычно был недоволен своими портретами. Точно знал, что лучше всего удаются ему пейзажи, в портретной живописи он был не мастак.

Но Любка вышла живой, настоящей. Он сбил деревянную раму, покрасил ее в бело-голубой, так идущий когда-то Любке нежный и приглушенный цвет.

Теперь Любка была совсем рядом – на стене над его кроватью. И каждое утро он здоровался с ней.

А потом взялся за бюст – достал в городе кусок белого мрамора и начал работать. Вспоминал Любкины слова: «Поставишь мне на могилу! Но только из белого мрамора, Ваня!»

Между тем писем от Аси не было почти год, и он решился поехать в Питер. Сообразил, что перед поездкой хорошо бы ей позвонить.

Ожидание звонка в общежитие было долгим, и он почти отчаялся. Но наконец трубку сняли, и суровая вахтерша учинила ему строгий допрос:

– А кто зво́нит? По какому делу? А зачем вам она? – Услышав, что он муж матери и Асин отчим, удивилась: – А что вы, папаша, не знаете? Съехала от нас ваша Аська! Три месяца как съехала. Куда? Да на квартиру вроде. С женихом – так сказала. А там – кто ее знает! Жених или просто сожитель? Поймешь их, молодых, – осуждающе хмыкнула тетка. – Нет, адреса не оставляла. А зачем он мне, ее адрес? Передать записку ее подружкам? Нет, не сложно. Сейчас напишу и передам. Что писать-то? Звонил папаша и что просил? Что просил-то? А, хотя бы просто написать! Сделаю, сделаю. Что я, не мать, не понимаю? У самой сын такая же сволочь. Как пропадет на полгода, ищи-свищи!

Рассыпавшись в благодарностях, он положил трубку и немного успокоился. Слава богу, что не поехал. Явился бы как снег на голову, а Аськи в общаге нет. Нет, нашел бы, конечно. Только ко времени ли он там? Нужен ли ей? Но все равно мерзавка порядочная. «Ох, объявится, устрою. Мало не покажется».

Но письма так и не было. Прошел месяц, и Иван снова заказал звонок в общежитие. Ответил другой голос, моложе и строже, без лишних разговоров и сантиментов:

– Ася Меркулова? Как же, знаю! Да она же ушла из училища! Как? Да так, ушла, и все. Вот с четвертого курса взяла и ушла! А я почем знаю зачем? Вы ей кто, родственник? А, отец! Ну что ж вы, папаша, разве так можно? Не знаете, что с вашей дочкой. Нет, адреса ее никто не знает, я спрашивала. Документы мне нужно было ей передать. Из деканата даже не забрала, так торопилась. Говорят, замуж вышла. А может, и врут. Поймешь их, этих девок безмозглых!

Он медленно положил трубку и сел на стул.

Нет, найти ее, конечно, можно. В конце концов, опросить ее подруг и одногруппников, что-нибудь да всплывет. Но надо ли? Если она в них, в нем, не нуждается, если они ей не нужны?

Он хотел поехать в Питер, к сестре, но караулил Асю – вдруг приедет, вдруг явится?

Прошел год, и снова наступила весна.

Иван подолгу сидел в саду, слушал пение птиц, смотрел на небо, на распускающиеся деревья, на очередное просыпание природы, все это чередовалось с завидным постоянством и ничего не менялось. Менялся только он, с каждым днем чувствуя, что стареет, что теряет силы.

И годы пока еще вроде не те. Жить бы и радоваться.

Только нечему было радоваться, ничего у него в жизни не было. Ничего и никого. Вот как сложилось…

Вспомнил Нинкины слова, что, когда не для кого жить, тогда и не надо. А жить ему было не для кого, так получилось. Одиночество. Снова одиночество. И ничего нет страшнее, как оказалось.

По Любке тосковал он страшно, невыносимо, поняв наконец, кем она стала в последние годы – единственной родной душой, единственной, которой он не был безразличен. Понял, как сильно она любила его. Любила и жалела. Как и он ее. Тогда и понял – где любовь, там и жалость. И одно без другого никак.

Через два месяца Иван закончил и отформовал Любкин портрет. А после этого приступил к камню. Постепенно, день за днем, из белой сахарной глыбы проступали ее черты – высокие скулы, широко расставленные глаза, упрямо, надменно сжатый рот, длинные, с крутым изгибом брови. Любка оживала на портрете и смотрела на него с укоризной: «Что же ты так печалишься, Ванечка? Что так тоскуешь? Живи, милый, живи! Живи за меня».