Питер Уэйр - Безумие Дэниела ОХолигена

На этом Евдоксия остановилась. Потом перевернула страницу и написала печатными буквами: «Последнее послание Евдоксии к сомневающимся». Когда прощальное напутствие будет завершено, с ее земными обязанностями будет покончено и тогда… что тогда? Она взглянула на бесчисленные белые листы — на пустыню, остужающую ее музу до тишины. И в тишину полились вечные сомнения писателя: как она смеет предполагать, что написанное ею может быть интересно хотя бы одной живой душе, пусть даже проявившей достаточно настойчивости, чтобы дочитать досюда, пробиться через сухое начало, беспощадно неуклюжие стихи, трату грифеля и бумаги, света лампы и тепла обогревателя? Но хуже всего то, что у нее кончилась лакрица. А где же Дэниел? Почему он не пришел?

К одиннадцати часам Дэниел собрал более чем достаточно средневековой музыки ко Дню открытых дверей и закрыл крышку проигрывателя, как вдруг в заднюю дверь постучали. Черт! Мистер Рильке? Нет, он давно уже вернулся. Кто же тогда? Дэниел выключил стереосистему, прошел через кухню и открыл дверь. На крыльце стояла старуха.

— Евдоксия!

— Именно она! — Евдоксия вошла в кухню и села у стола, не дав ему и слова сказать. Настроена она была явно недружелюбно.

— Ты передал Креспену притчу?

— Нет. Я не видел его несколько месяцев.

— И не приходил в собор. Почему?

— По той же причине, что не видел Креспена. Я решил заняться той частью моей жизни, которая пребывает в настоящем. А для этого необходимо отказаться от таких средневековых вымыслов, как Креспен и Зеленый Рыцарь. И перестать общаться с такими вымышленными библейскими персонажами, как ты. Ничего личного, Евдоксия, я просто создаю для себя приемлемую жизнь, сейчас, в последней четверти двадцатого века, но я не сумею на этом сосредоточиться, если Креспен, Кнутсен, сэр Берсилак и ты все время будете мне мешать.

— Слушай, мальчишка! — Дикий черный огонь сверкнул в слезящихся глазах Евдоксии. — Твоя жалкая неспособность отличить реальное от жизненно важного не очень-то меня интересует. Единственный твой смысл — в том, что в твоей руке находится последняя нить того тончайшего волокна, которое мой отец, я и, наконец, Креспен протянули через двадцать веков. Теперь, когда истина гудит в проводах и праведная цель почти в руках, неужели ты думаешь, что твои Гамлетовы сомнения нас остановят? Ни за что! Немедленно отправляйся в ванну и расскажи Креспену о притче! Я велю тебе, Бога ради!

— Оставь меня, Евдоксия. Тебя нет. Ты — всего-навсего игра моего ума.

— В таком случае избавься от меня! — с вызовом сказала старуха. — Закрой глаза и заставь меня исчезнуть… Ну что?

— Не получается, — в словах Дэниела звучала полная капитуляция.

— Марш в свою пенную ванну! Немедленно! — Евдоксия исчезла так же стремительно, как появилась.

Дэниел несколько секунд обозревал хлопнувшую дверь — время, достаточное для того, чтобы предать себя неотвратимому. Затем встал и отправился в ванную комнату.

Загремела струя, взлетела зеленая пена, и вскоре появились Креспен де Фюри, Зеленый Рыцарь и Туд Кнутсен в восторге от ходатайства Евдоксии и перспективы услышать притчу. Но сначала, постановил Креспен, Дэниел должен узнать о том, что случилось после исчезновения Евдоксии в пустом небе над равниной Сак.

— Наша ситуация была по меньшей мере сомнительной, — подхватил рассказ Зеленый Рыцарь, пока Туд Кнутсен раскуривал трубку, а Креспен доставал перо и пергамент для записи притчи.

— Вряд ли короля Филиппа убедила ваша демонстрация возможностей метательной машины, — предположил Дэниел.

— Боже упаси, — Креспен поежился при воспоминании. — Как только Евдоксия исчезла в пространстве, огромное облако ревущей французской солдатни помчалось на нас через долину Сака, нимало не думая, как мы понимали, в своих неистовых сердцах о нашем благополучии. Своим внутренним взором я увидел застенки инквизиции, ярость Филиппа Валуа, собственную роль в разрушении его механистической надежды на спасение Франции, не говоря уже о сожжении арбалетчиков и катапультировании в вечность его любимой пророчицы.

— Ты дрожал как осиновый лист, — самодовольно вспомнил Зеленый Рыцарь.

Креспен окинул его испепеляющим взглядом:

— Я бесстрастно поднялся с земли и меньше чем на расстоянии вытянутой руки от того места, где только что лежал, увидел монокль Евдоксии! Я сунул его в плащ и хладнокровно задумался над побегом.

— Ерунда, — настаивал сэр Берсилак, — ты пребывал в полнейшей панике. Это я заметил линзу, помог тебе подняться, а потом посадил тебя на Зеленого коня, который так быстро вывез нас с поля, что к вечеру преследование французов вспоминалось как дурной сон.

— Моей первейшей задачей, — сказал Креспен, вновь перехватив нить рассказа у Зеленого Рыцаря, — было избежать англичан, которые убили бы меня как француза, и французов, которые убили бы меня как предателя. О маскировке не могло быть и речи. Даже если бы я скрыл свою личность, чрезмерная зелень моего компаньона и его коня делала этот шаг непрактичным.

— В лесистой местности, — обиженно перебил его Зеленый Рыцарь, — я нахожусь в таком цветовом равновесии с окружающей средой, что могу укрыться там навеки.

Креспен закатил глаза:

— Не желая провести остаток жизни, хоронясь в кустах, я стал прикидывать, как бы проскользнуть через вражескую территорию и укрыться на побережье. Я просчитал дюжину вариантов, однако наша судьба перекочевала в благородные руки короля Филиппа, чье отчаяние после разрушения моего метательного левиафана было абсолютным. Оставив всякую надежду среди обломков могучей военной машины, король Валуа бросил свою империю на волю Фортуны и немедленно двинул армию к городу Креси, где Эдуард расположил войска на господствующих высотах.

В угасающем свете августовских сумерек Филипп занял склон возле Креси и, воодушевляя свои полки громогласными фанфарами, бросил благородных рыцарей, измученных солдат и прочие ошметки армии на стрелы лучников Эдуарда. Лишенные плана и предусмотрительности смертельные атаки не прекращались до самой ночи, когда солдаты Эдуарда поднялись из своих укрытий и с воплями понеслись вниз, размахивая саблями и булавами. Быстрее, чем об этом можно рассказать, четыре тысячи французских трупов полегли на этом склоне, и в нарастающем ужасе смертельной темноты я вынужден был бежать.