Питер Уэйр - Безумие Дэниела ОХолигена

— Со мной. На Зеленом коне, — вставил сэр Берсилак, не желая совсем потеряться в повествовании. — И не забудь рассказать об Уэльсском убийце. Я спас Креспену жизнь, Дэниел.

— Это правда, — согласился Креспен. — Наутро после Креси я решил, что предложение Берсилака укрыться в его часовне в Англии дает мне справедливую надежду, и мы украдкой двинулись в Сак, где, перед тем как отправиться на чужбину, я хотел проститься с родителями. Не доехав лиги до деревни, мы остановились возле ручья и спешились, дабы Зеленый конь и мы сами могли утолить жажду.

Но когда приблизился момент его славы, Зеленый Рыцарь не сумел доверить рассказ кому-то другому.

— Когда Креспен приблизил губы к воде, я заметил вдруг какого-то оборванца с зажатым в руке кинжалом, готового прыгнуть сверху с кедровых ветвей. Это был наемный убийца из армии Эдуарда, как и все они — создание непомерной свирепости, нападающее на всех, кто ему встретится. Они не отличали друга от врага, и по этой причине приходилось, посылая их в сражение, с великим тщанием настраивать, ибо они имели склонность мгновенно прорубать кровавую просеку в любой одушевленной материи на своем пути.

И вот этот дьявол готов прыгнуть с дерева на Креспена, а я слишком далеко, чтобы помешать ему это сделать, и поэтому я крикнул: «Хоп! Хоп! Сиди смирно, Денис!» — и запел: «Боже, храни Уэльс», и тогда притаившийся простофиля патриотически стукнул себя кулаком в грудь, проткнув ее, сам того не ожидая, кинжалом. Смерть настигла его мгновенно, и он упал в ручей, окатив Креспена фонтаном крови. Тебе бы это понравилось, Дэниел! Помнишь, когда мы…

— Прибыв в Сак, — напористо прервал его Креспен, — мы направились к дому моих родителей, к вящей радости моей матери Жанны. Нас с Берсилаком угостили лепешками из отрубей и дымящимся бульоном. Отец был занят сбором десятины, я боялся, что он не вернется до нашего ухода, как вдруг услышал со двора крик, который я узнал бы из тысячи: «Помоги-ка, Жанна! Скорее, жена, не то я свалюсь».

Мы поспешили на улицу и увидели моего отца Ангуррана, вихляющего на одноколесном велосипеде. Своей единственной неповрежденной конечностью — левой ногой — он крутил педаль и, задыхаясь, описывал перед нами все меньшие и меньшие круги. «Ловите меня, бога ради», — выдохнул он. И я повиновался как раз тогда, когда он готов был сверзиться. Прижимая к себе обрубок тела моего дорогого и недалекого отца, я плакал над его увечьем, но он не разделял моих сожалений. «Скакал заяц во хмелю, Креспен!» — завопил неугомонный человек и с хохотом попрыгал в дом.

Час спустя мы распрощались и, шагая всю ночь напролет, достигли на рассвете Ла-Манша. Там мы встретили какого-то собирателя моллюсков и позаимствовали у него дырявую плоскодонку. Дэниел, я до сих пор не забыл все ужасы переправы через бурный пролив, они посещают меня после обильного употребления свинины. Ворота милосердия захлопнулись передо мной: пятнадцать часов непрерывного нутряного бульканья закончились в каком-то ферлонге [77] 1/8 мили, около 230 метров. от английского берега — огромная волна захлестнула утлое суденышко и немедленно потопила. На гребне этой бурной волны нас и вынесло на берег, а о сборщике моллюсков никто больше не слышал. — Креспен так помрачнел, что не мог далее продолжать, и тогда вступил сэр Берсилак:

— Через два дня, когда внутренности моего друга пришли в согласие, мы совершили путешествие на северо-запад. Помнишь, Дэниел, поэму Гавейна?

— Страсти Господни, как было холодно! — вспоминал Креспен. — Я провел в Зеленой Часовне целую зиму, отгороженный от суровых стихий, спасаясь от мокрого снега, размышляя о словах Евдоксии и внимательно изучая монокль. Теперь, Дэниел, будь внимателен, мы приближаемся к сути вещей.

Дэниел глубже погрузился в пену, чтобы приблизиться к своим друзьям.

— Евдоксия упомянула о притче и обещала пересказать ее для моей же пользы, но ведь я навсегда вышвырнул ее из мира смертных, думал я, и остался с одним моноклем и парой загадочных высказываний, произнесенных ею в палатке. Истории жизни Христа в моем распоряжении не было, только заявление Евдоксии, что она его дочь. Не так-то много, чтобы приступить к расследованию, которое она так торжественно мне поручила.

— Длинными днями и морозными ночами я изучал в Зеленой Часовне монокль и просеивал ее слова в поисках зерен смысла, но находил таковых очень немного. И вот как-то вечером я почувствовал вдруг боль в мошонке и вспомнил ее довольно вульгарную демонстрацию тезиса «смотреть в другую сторону». Монокль, как обычно, был у меня в глазу, ибо, несмотря на радикальное преобразование окружения (изогнутые поверхности, наклонные плоскости и разложение истинного порядка и правильных соотношений), линза облегчала мне утомительную задачу чтения при свече.

Короче говоря, я размышлял над ее словами «учись смотреть в другую сторону», «учись смотреть в другую сторону», — и вдруг в этой темной и холодной комнате ярко вспыхнуло мое молниеносное вдохновение. В одно мгновение и навсегда я понял, что вижу в монокль вещи такими, каковы они действительно есть! Смотреть на мир в монокль — и значило видеть его по-настоящему. Все мое в и дение, в и дение всего мира было до сих пор ложным!

Всю ночь с моноклем в глазу я «смотрел в другую сторону», я переходил с места на место, приходя в ужас от всех тех несообразностей, которые обнаруживало мое новое видение. Я внезапно увидел, что мы живем среди искривленных поверхностей, Дэниел, что все, что кажется нам прямым, вовсе не прямо, что искривления линейны, что кубы — это шары, а круги — квадраты. И вот, тринадцать столетий спустя, я стал соучастником главного видения Христа из Назарета, я, Креспен де Фюри, оказался в состоянии гармонии с величайшим из людей. От этой мысли я потерял сознание.

— Я нашел его на рассвете, — вставил сэр Берсилак, — в глубоком обмороке на ледяных булыжниках двора.

— Всю свою дальнейшую жизнь я посвятил загадке монокля. Моим постоянным стремлением стало начертить и определить масштаб и траекторию света в нашей вселенной. Раскрыть этот изощренный обман, которым морочит нас невооруженный глаз, и понять, что за великий план, что за великая правда лежит за искалеченным зрением, искажающим наше восприятие и понимание. Вспомнив, как старуха бубнила о рабстве человечества, я увидел наше медленное четвертование на колесе невежества и понял, что она — всего лишь эхо слов своего отца, а я, Креспен де Фюри, — посредник Христа, надежда всего мира.