Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

— Хорошо. Можешь считать себя моим подарком городу. Я построил лечебницы и разбогател на этом гигантском доходном деле. А все благодаря моему курорту и городу. Я не всегда был разборчив в средствах, но своего добился. И вот теперь я дарю городу тебя. Щедрый жест во искупление прежних грехов. — Он коротко и сухо хохотнул. — А если у тебя есть еще вопросы, то не забудь, что я начинал с меньшего, чем ты. Мне никто ничего не дарил. Я все заработал сам и никому ничего не должен. Тем более отчета. Ступай.

Спустя две недели в Гульденберге открылась моя частная практика. Через семь лет я женился. Девятнадцатью годами позже схоронил мать. Когда по истечении установленного отцом двадцатипятилетнего срока практика перешла в мою собственность и я наконец был волен делать что захочу, то слишком уже постарел для каких бы то ни было желаний. Я даже и не задумывался о новых возможностях.

Я до сих пор не могу понять, почему принял от отца те унизительные условия. Простить себе этого не могу. По сути дела, я такой же своекорыстный и честолюбивый эгоист, как и он.

Я привык к обидам, унижению, к собственному нытью и к оскорбительным подаркам, без которых не мог обойтись. Чего бы я себе ни внушал, но отцу я подчинялся отнюдь не ради матери, а потому что был сыном своего отца, плотью от его плоти.

К моему трудовому двадцатипятилетнему юбилею горсовет вручил мне почетную грамоту, где меня именовали благодетелем Гульденберга. Более законченной издевки и не придумаешь, ибо отца, этого лживого, жадного, скверного человека, при жизни тоже величали благодетелем Гульденберга, не иначе.

Отец добился своего — я последовал его примеру во всем.

В ответ на поздравления к юбилею я решил работать впредь не больше двенадцати часов в неделю. Я сослался на ухудшение здоровья, якобы пожертвованного неутомимым благодетелем для города. В тот же день я впервые отнес цветы на могилу отца. Я понял, что ненавидел его лишь затем, чтобы иметь оправдание никчемности моей жизни.

За неделю до своей смерти господин Хорн зашел ко мне. Я решила, что он хочет лишь заплатить за комнату, и осталась сидеть.

Он стал со мной еще неразговорчивей с того дня, когда внезапно и без всяких объяснений оборвал наши отношения фразой «простите, но мы не должны так поступать».

Я редко видела его. Иногда мы встречались по дороге домой, он вежливо здоровался и предлагал донести сумку. Дома он старался избегать меня. Если же мы случайно сталкивались в коридоре, он лишь кивал и молча улыбался. Он придерживал дверь или отступал в сторону, чтобы пропустить меня. Он был предупредителен, и всегда казалось, будто спешить ему некуда. Каждый месяц он приходил ко мне заплатить за комнату. Выложив деньги на стол, он из вежливости или от смущения говорил что-нибудь. Интересовался рукоделием, которым я как раз занималась, или тем, как прошел день. Он всегда предлагал свою помощь, хотя знал, что я никогда не приму это предложение. Четыре года назад, через несколько недель после того, как он у меня поселился, я попросила его поговорить с Паулем, который совсем перестал меня слушаться, а когда я его ругала, просто уходил, хлопнув дверью. Господин Хорн не захотел выполнить моей просьбы.

— Я ему не отец, — сказал он. — С какой стати Паулю слушаться меня?

Нет, он бы мне ни в чем не помог, и каждое его слово снова убеждало меня в этом.

В тот день, когда господин Хорн последний раз зашел ко мне, он, как обычно, выложил на стол деньги. Лишь когда он отодвинул стул, чтобы присесть, я подняла глаза от вязания и сняла ноги с кушетки. Я догадалась, что он хочет не только расплатиться. Прежде он никогда не садился. Обычно он произносил стоя несколько слов и тут же уходил.

Теперь же он устало сидел за столом и задумчиво глядел на меня.

— Что-нибудь произошло? — спросила я. — Может, надо помочь?

— Нет-нет. — Он улыбнулся и слабо взмахнул рукой.

— Хотите чаю? Или лучше пива?

Он покачал головой, продолжая сидеть. Мне было невдомек, что ему понадобилось. Он сидел и смотрел на меня. От смущения вязание выпало у меня из рук, а когда я поднимала его, то стукнулась головой о край стола.

— Я уже пятый год живу у вас, Гертруда. А собирался прожить всего месяц-другой.

Он сказал это негромко, будто разговаривал с самим собой.

— Так уж вышло, — отозвалась я и попробовала вязать, чтобы чем-то занять себя.

— Да, — согласился он. — Так уж вышло. Все вот так и вышло. Я заглянул попросить у вас прощения.

— Не за что. Вы не сделали ничего такого, за что вам нужно просить у меня прощения.

Угрюмо взглянув на меня, господин Хорн сказал:

— Я смутил ваш покой, Гертруда. Мне следовало поискать другое жилье, а не пользоваться вашей добротой.

— Покоя моего вы не смутили. Я взрослая женщина. А за то, что произошло, я сама отвечаю.

— Спасибо, — проговорил он с облегчением.

Господин Хорн замолчал, но остался сидеть. Мне было не по себе. Я чувствовала, что он меня разглядывает, и зачем-то начала считать петли. Из соседней комнаты доносились музыка и обрывки английских слов. Пауль забрал к себе мой радиоприемник и запускал его с утра до ночи на всю мощь.

— Может, все-таки попьете чаю? — спросила я, когда молчание сделалось невыносимым.

— Нет. Мне хочется просто посидеть с вами. Надеюсь, я не мешаю?

Я покачала головой и, чтобы не прерывать разговор, спросила:

— Как дела на работе, господин Хорн?

— На работе?.. — Он насторожился. — А почему вас это интересует?

— Домой поздно приходите. Видно, очень заняты?

— Да, сейчас довольно занят, — подтвердил он. Глубоко вздохнув, будто на что-то решаясь, он продолжил — У меня неприятности в музее. Я допустил оплошность, и теперь приходится отвечать на досадные вопросы.

— Что-нибудь серьезное?

— Нет-нет. — Он успокаивающе улыбнулся. — Ничего особенного. Просто маленькая путаница. Одна табличка оказалась неверной, а я просмотрел. К счастью, это вовремя заметили.

— Вот и хорошо, — сказала я.

— М-да, — рассеянно согласился он. И вдруг заговорил совсем иным, взволнованным голосом: — Нет, Гертруда, не хочу вам врать. Ничего хорошего нет. Ошибку обнаружил мой сотрудник. Хуже всего то, что сообщил он об этом не мне, а сразу бургомистру. А теперь в музей прислали комиссию из района. Все это скверно для меня. Понимаете, я вынужден оправдываться. А они копают и надеются что-нибудь раскопать.

Он постучал пальцем по столу. Я не знала, что сказать. Мне было жаль его, но чем я, глупая баба, могла его утешить?

Однако он снова улыбнулся и проговорил:

— Меня просвечивают, Гертруда. Как рентгеном. Вы же знаете — стоит только начать, а уж там обязательно что-нибудь найдется.