Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

— О чем это вы? — спросила я, решив, будто он намекает на какой-то секрет, о котором собирается рассказать.

Но он покачал головой:

— Сам не знаю. Однако стоит только начать искать…

Он удрученно развел руками.

— Если я могу чем-то помочь…

— Ах, не беспокойтесь. Рано или поздно все это кончается. — Он поднялся со стула. — Спокойной ночи, Гертруда. Я хотел попросить у вас прощения за то, что не сдержал слово и в свое время не нашел другой квартиры. А теперь уже и не стоит.

— Хотите уехать? Вернетесь в Лейпциг?

— Зачем? Нельзя же все время убегать.

На пороге он остановился, кивнул на стену.

— А как с Паулем? Трудно?

Я наклонилась над вязанием и не ответила. Не ему об этом спрашивать.

— Спокойной ночи, — повторил он и вышел.

Я слышала, как он прошел по коридору и отворил дверь своей комнаты. Тогда я встала и разобрала постель. Осторожно снимая эластичные чулки, я подумала, что в Лейпциге или где-то еще живет жена господина Хорна. Они не виделись четыре года, даже больше. И о Пауле я тоже подумала. Он обманывает и обкрадывает меня, но все же это мой сын. Значит, я не так одинока, как господин Хорн.

Перед тем как заснуть, я загадала увидеть во сне Черное море. Мне хотелось пройти во сне по солнечному берегу, по теплому мягкому песку. Днем я видела фотографию морского берега. Это был снимок из газеты, в которую я завернула своей покупательнице кусок желтого крошащегося хозяйственного мыла.

— А потом?

— Вы мучаете меня.

— Не я тебя мучаю. Ты сам мучаешь себя, сам.

— Чего же вам еще? Ведь вы знаете гораздо больше, чем я.

— Я ничего не знаю. Рассказывай.

— Зачем? Вы умерли. Все прошло. Спите спокойно.

— Смерть не примиряет. Особенно если память непримирима.

— Pie Jesu domine, dona eis requiem [2] «Иисусе Господи, дай ему спокойствие!» — слова из заупокойной мессы. .

— Да-да. Но смерть не конец печалей. Покой не даруют. Помоги мне, мой мальчик, вспоминай.

— Да чем же я могу помочь?

— Продолжай рассказывать! Что было дальше?

Четвертого июля в середине дня Бахофен ворвался в мой кабинет. Едва постучав, он распахнул дверь, не дожидаясь разрешения войти. Бахофен размахивал какой-то бумажонкой, и по ликующему блеску светлых водянистых глаз я догадался, что его неусыпная бдительность увенчалась очередной грандиозной победой.

— Хорн! — выкрикнул он сочным голосом и шлепнул бумагой о стол.

Я взглянул на раскрасневшееся лицо, открытый рот, короткую шею. Он плохо выбрит, подумал я, секретарь горсовета Гульденберга вечно плохо выбрит — вот что мелькнуло у меня в голове, прежде чем я взял бумагу.

Это была краткая историческая справка об изгнании с исконных земель гермундуров, варнов и дюрингеров западными славянами. Мысли, которые высказывал в ней Хорн по поводу смены обитателей древних городищ в связи с найденными орудиями труда и домашней утварью, совпадали с тем, что он говорил в юбилейной речи четыре месяца назад.

Эта справка вполне соответствовала характеру автора — тут уж ни с кем не спутаешь мужественного и непреклонного Хорна, который вопреки ходу истории и велениям времени поднимал дрожащими от душевного волнения руками жалкое знамя бесплодного и изжившего себя гуманизма.

Я выронил листок и откинулся в кресле. Через открытое окно из кузницы доносился мерный и звонкий перестук молотков. Я закрыл глаза и подумал об отпуске. В октябре мы с Иреной решили поехать в Унструтские долины. Мы надеялись снять комнату в тамошней деревушке и посмотреть на сбор винограда. Я думал о лете, которое предстояло просидеть в этом кабинете, изо дня в день глядя на пыль, танцующую в лучах солнца. Бахофен вырвал меня из этих мыслей:

— Тебе ясно, какую цель преследует Хорн?

— Да, — сказал я и, прикрыв глаза, зевнул. — То есть не совсем, — поспешно поправился я. Выпрямившись в кресле, я вновь взял бумагу. — Насколько мне известно, западные славяне — это, например, сорбы. А вот кто такие гермундуры, черт бы их побрал?

Бахофен тяжело задышал. Мой вопрос привел его в замешательство. Я видел по его лицу, как он злился от бессилия и соображал, действительно ли я жду от него ответа.

— Мы можем поговорить серьезно? — произнес он наконец.

— Пожалуйста.

— Что ты собираешься предпринять?

Вопрос прозвучал резко, враждебно. Мое поведение лишило его уверенности в себе, поэтому он сорвался на этот неуместный тон. Когда я с удивлением взглянул на него, чтобы одернуть, он обрушил на меня целый поток слов и лозунгов.

— В общем… то, что утверждает Хорн, — это ревизионизм и сектантство. Он навязывает историческую переоценку прошедших эпох. Под предлогом научной объективности он заставляет нас признать ошибочными устоявшиеся взгляды.

Я снова закрыл глаза. Я ни минуты не сомневался, что Хорн не хуже Бахофена понимал значение своей справки и предвидел последствия. Что же побудило Хорна запечатлеть свои мысли на этом листке бумаги? Она наверняка предназначается для пояснений к экспонатам музея. Неужели он не отдает себе отчета в том, что такие бумаги лишь нагоняют скуку на безмятежных воскресных посетителей, пришедших поглазеть на музейные черепки и картинки могильных курганов? Конечно, Бахофен прав — это вредная, позорная бумажонка, но главное — она смехотворна.

Тем временем Бахофен, вновь разразившийся обличительными словесами, закончил свою речь. Я ее не слушал, зато его молчание заставило меня встрепенуться.

— Так что же ты собираешься делать? — нагло давил он.

— Откуда бумага?

— Принес Альфред Бронгель.

Голос Бахофена слегка дрогнул, будто я застал его врасплох за каким-то постыдным, непристойным занятием. Трудновато ему было выдавать Бронгеля, хотя фамилию он назвал без колебаний. Альфред Бронгель работал в музее заместителем Хорна.

— Новый выставочный зал, в котором хотели вывесить эту писанину, открывается завтра, — продолжал Бахофен. — Бронгель обнаружил ее сегодня утром и сразу доставил мне.

Поскольку я ничего не сказал, он вновь спросил:

— Что собираешься делать?

— Не знаю, — вполне искренне ответил я.

Взяв справку, я спрятал ее в стол.

Ничего не буду делать, решил я про себя. Почувствовав облегчение, я, довольный, посмотрел в лицо Бахофену, который не мог скрыть своего разочарования.

— Это не пустяк, товарищ Крушкац.

— Я дам тебе знать, когда решу, что делать, — сказал я очень дружелюбно.

Через две недели Бахофен или Бронгель обнаружили новую историческую справку, доказывающую ревизионистскую деятельность Хорна; на этот раз они ничего не сообщили мне и отправили справку прямо в район. К концу июля началось расследование по делу Хорна. Меня тоже пригласили в замок для беседы, и, хотя меня весьма скупо проинформировали о выдвигавшихся против Хорна обвинениях, однако мне не хотелось вызывать недоверие (тем более что меня упрекали за утрату бдительности), поэтому мне не оставалось ничего другого, как приветствовать меры, принятые против Хорна, и безоговорочно поддержать товарищей, проводивших расследование.