Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

Уже смеркалось, когда мы наконец смогли оторваться друг от друга. Опьяненные неиссякаемым счастьем, мы сели в машину, с улыбкой и без всякого удивления отметили, что мотор сразу же завелся. Всю дорогу мы молчали, но эта тишина была словно паузой доверительной беседы. Мы разговаривали безмолвно, обмениваясь мимолетными волшебными знаками любви, и только кончики наших пальцев едва касались друг друга.

Мне исполнился пятьдесят один год, когда я познал их — любовь, страсть и женщину. Я был почти стариком, когда пережил тот час моей жизни, который мог бы избавить меня от ненависти, яростного отчаяния и который блеснул во мне возможностью иной судьбы, иного человека, каким я мог бы быть. Но мне был пятьдесят один год, а Кристине — девятнадцать. Мое время ушло, приковав меня цепью старости к напрасно прожитым годам.

Мое сознание то и дело захлестывали то скорбь об умершей матери, то неостывавшее воспоминание о нашей роковой близости с Кристиной. Я сидел за рулем машины как последний дурак, не зная, плакать ли мне от горя или петь от счастья. И все же у меня было достаточно житейского опыта, чтобы за горизонтом этой блаженной скорби уже вновь видеть свою унизительную никчемность, что и заставило меня распрощаться со счастьем, пришедшим так поздно и длившимся так недолго.

Перед дорожным указателем с надписью «Гульденберг» я остановил машину. Мы не решались заглянуть друг другу в глаза; наконец я собрался с силами, чтобы расстаться со своей последней надеждой.

Слишком поздно. Как каменные жернова крутились эти слова в моей голове, все перемалывая. Слишком поздно.

— Забудь меня, Кристина, — приказал я.

— Да, доктор, — послушно сказала она.

— Ты должна меня забыть, — настойчиво повторил я.

Она кивнула и опять почти беззвучно сказала:

— Да, доктор!

— Уходи от нас. Найди себе парня, выходи за него замуж, роди ему детей. Тебе надо жить своим домом.

Я старался говорить с ней строго, безапелляционно, но голос мой звучал слишком просительно. Я умолял ее о том, чего хотел потребовать.

Кристина покачала головой:

— Нет, доктор. Мой дом у вас. Я забуду вас, но не покину.

Я был удивлен тем, как спокойно и твердо она сказала это, и не решился возразить. Я чувствовал, что возьму на душу неискупаемую вину, если тотчас не прогоню Кристину, но тем не менее испытал облегчение от ее слов. Мне не хотелось ее терять.

Кристина осталась у нас. Позднее я много раз, но всегда тщетно пытался уговорить ее уйти. Мои просьбы становились с годами все настойчивей, меня мучила совесть, тяготила мысль, что жизнь этой девушки пожертвована в угоду моему одиночеству. Я любил ее, и ничто не заставляло меня так раскаиваться, как вина перед ней. Меня снедала страстная тоска по Кристине, но непрестанный жгучий стыд делал меня только еще беспомощней.

Кристине исполнилось тридцать два года, когда я в последний раз попросил ее уйти от меня.

— Вы все еще не поняли, доктор, — сказала она с улыбкой. — Я не могу уйти от вас.

Со дня похорон моей матери я никогда больше не целовал Кристину, не приклонял голову на ее колени. Мы жили вместе как стародавние жених и невеста, обещанные друг другу и избегающие малейшего прикосновения, предназначенные друг для друга и в то же время недостижимо далекие. Кристина продолжала работать в моей практике и по дому; ничто не выдавало нашего нерасторжимого союза и ее пугающей меня решимости.

Лишь один-единственный раз она не сумела сдержаться. Это было зимним вечером через три года после смерти моей матери, через три года после того единственного счастливого дня моей жизни, который навсегда сделал меня несчастным. Мы с женой сидели в гостиной, когда Кристина принесла нам чай. Неожиданно жена поднялась, подошла ко мне, села на подлокотник моего кресла и внезапно поцеловала меня. В этот момент на пол упала фарфоровая чашка. Кристина выронила ее из рук. Когда она, покраснев и бормоча извинения, вышла из комнаты с осколками на подносе, жена вернулась в свое кресло и ехидно сказала:

— Наша Кристина по уши влюблена в тебя.

Я с удивлением посмотрел на жену.

Она улыбнулась снисходительно и зло:

— И я знаю, что ты тоже любишь ее.

Эти слова взбесили меня. У меня мигом пересохло во рту, язык стал тяжелым, неповоротливым. Злость душила меня, и я сглотнул, чтобы суметь заговорить.

— Не пытайся возражать, — опередила меня жена. — Я все вижу, не настолько я глупа. Но я знаю и то, что переживу тебя, а ты никогда не решишься бросить меня и дочь. Кишка тонка. Ты трус. Так что Кристину ты никогда не получишь, это я тебе обещаю.

Я, окаменев, смотрел на нее. У меня леденела кровь от такой неприкрытой ненависти ко мне. Мне захотелось убить жену. Желание было столь сильным, что у меня свело руки. Я знал, она говорит правду. Мне не хватало смелости развестись, но я был не настолько подл, чтобы избавиться от жены другим, более коварным способом.

Слишком поздно, стучало в моей голове, все слишком поздно.

Кристина, беззвучно кричал я, Кристина! Я повторял про себя ее имя, словно заклинание, иначе бы я задохнулся. Не было мне прощения, безжалостно звучали в голове слова: слишком поздно, старый дурак, слишком поздно.

Он стоял передо мною, понуро опустив плечи. Его взгляд беспомощно блуждал по полкам.

— Может, еще что-нибудь? — спросила я.

— Дайте мне водки. Большую бутылку.

— Какую вы хотите водку?

— Ту же, что и в прошлом году.

— В прошлом году? Не помню. Пшеничную?

— Все равно. Давайте любую. Только из хороших.

Я поставила бутылку к прочим покупкам — кулькам, пакетам, вину — и начала считать.

— Ждете гостей? — поинтересовалась я.

— Да.

— Опять цыгане?

— Да-да, опять цыгане.

— Я не хотела обидеть вас, господин Голь. Просто решила…

— А вы меня и не обидели.

— С вас шестьдесят две марки сорок пфеннигов. Записать в долг?

— Нет, я заплачу сейчас.

— Одному вам все не унести. Я велю Паулю помочь вам. Сейчас от жары голова идет кругом. Так и до солнечного удара недалеко.

— Спасибо, я все донесу сам. Меня солнце не беспокоит.

— Дело не только в солнце. Духота и ночью не спадает. Мне вот молоко привозят, а оно уже скисло.

— Скверно.

— Да уж. В подвале все портится. Не припомню такого лета.

— До свидания.

— До свидания, господин Голь. Спасибо за покупки.

Он взял свой портфель и сумку. Я вышла из-за прилавка, чтобы открыть ему дверь. На улице он поставил портфель, чтобы освободить руку и, сняв шляпу, поблагодарить меня. Потом он втянул голову в плечи и зашагал вверх по Мельничной горе.

Господин Голь жил за фабричным поселком в одиноком домике у самого Готского сосняка. Он жил там со своей дочерью, уже взрослой женщиной, только больной, очень больной. Она была слабоумной, сидела дома, и отец ухаживал за ней.