Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

— Вон!

Когда он ушел, я остался сидеть понурив голову. Я не мог собраться с мыслями. Затем секретарша принесла бумаги на подпись, и я наорал на нее из-за пустяковой опечатки. Позднее я извинился, сославшись на жару, расшатавшиеся нервы и недосыпание. Она понимающе кивнула головой и сказала, что у нее самой плохо с сердцем.

По пути домой я постоял у Отбельного луга, поглядел на фургоны и детишек в обносках. Эта нищета смущала своими непонятными, гортанными воплями покой нашего города.

Когда женщины заметили меня, они позвали своего толстого вожака. Со снисходительной улыбкой он встал у двери фургона и покровительственно помахал мне своей ручищей. Я неподвижно глядел на него. Я знал, что ничем не смогу ему помочь.

Кристина вошла в наш дом спустя несколько лет после конца войны, а именно в ноябре 1950 года. Это была суббота.

Я сам открыл дверь, когда раздался звонок.

Передо мной стояла девушка лет пятнадцати-шестнадцати с обшарпанным чемоданчиком и рюкзаком. Она не подняла на меня смущенно потупленных глаз.

— Меня зовут Кристина, — сказала девушка и замолчала.

— Вы ко мне? — спросил я ее ободряющим голосом. — Чем могу служить, фройляйн Кристина?

Девушка была мне незнакома, я не мог припомнить, что когда-либо видел ее. После войны в городе появилось немало новых лиц — немногословные переселенцы с тяжелым восточным выговором, беженцы из разбомбленных городов. Они теснились в снятых комнатушках или наспех построенных домах нового поселка на окраине. Теперь у нас было столько чужих, что я перестал запоминать их лица или обращать на них внимание.

От моего вопроса девушка залилась румянцем. Подняв голову, она с ужасом посмотрела на меня. Почти с мольбой она выдавила из себя:

— Я же Кристина Хофберг. Меня к вам мать послала.

Девушка опять замолчала. Она все еще глядела на меня с отчаянием и надеждой. С ее по-детски округлых щек постепенно сходил румянец.

Было холодно. У меня возникло такое чувство, будто я дышу холодным туманом, который сковывал мои легкие ледяным панцирем. По булыжнику Рыночной площади старая, одетая в черное женщина тянула ручную тележку. Обитые железом колеса громко стучали. Вдруг я заметил, что девушка дрожит от холода.

— Входите, — сказал я и пошел впереди нее по коридору.

Хофберги были знакомыми моей жены. Они жили в деревушке Креч неподалеку от нашего хутора. Жена часто ездила к ним в голодные времена, чтобы купить или выменять то немного яиц, то сала. Она рассказывала мне и о девочке. Ее мать хотела послать девочку в город, и моя жена согласилась взять ее домработницей. Не знаю, почему Кристина ушла из деревни. Я смутно помню длинные рассказы жены. Кажется, брат Кристины женился и выжил ее со двора.

Когда, открыв дверь кухни, я пропустил девушку вперед, то взгляд мой упал на ее ноги, на обтянутые толстыми вязаными чулками полудетские щиколотки. Почему-то это развеселило меня. Кажется, я даже положил руку на плечо девушки и сказал жене:

— Теперь у нас будет взрослая дочь. Смотри, как бы она не вскружила головы всем здешним парням.

С той субботы Кристина жила у нас. Ей отвели комнату рядом с комнатой пятилетней Иоганны. Кристина помогала жене по хозяйству и опекала нашу маленькую дочку. Кристина прижилась у нас, и вскоре мне уже казалось, будто она всегда была в этом доме и будто она взаправду моя дочь.

По воскресеньям она уезжала навестить родителей, но постепенно эти поездки становились все более редкими, и порой ее приходилось едва ли не заставлять съездить в родную деревню. Даже на Рождество Кристина осталась с нами. Она попросила нас об этом, и я с удовольствием согласился. Ее просьба исполнила меня какой-то успокоительной гордости, которую я и сам не мог себе объяснить.

Когда Кристине исполнилось семнадцать лет, я сделал ее медсестрой в своей практике. Я позаботился о том, чтобы она регулярно, раз в неделю, ходила на курсы, где получала необходимую профессиональную подготовку. Несмотря на то что Кристина ежедневно по шесть часов работала в моей приемной, она продолжала помогать моей жене по хозяйству и в уходе за Иоганной; тут не помогали никакие мои уговоры. Напрасно я пытался объяснить ей, что после целого рабочего дня в приемной она имеет право на отдых и свободное время и что она может жить у нас без каких-либо дополнительных обязанностей. Я даже зачитывал ей соответствующие выдержки из трудового законодательства, чтобы показать, что нарушаю законы, допуская ее неоплачиваемую работу в своем хозяйстве.

Кристина каждый раз только смеялась.

— Не тратьте понапрасну сил, доктор, — весело говорила она. — Нельзя же запрещать мне делать то, что мне нравится.

— Может, у вас есть друг, Кристина? Ждет вас какой-нибудь симпатичный, добрый парень, а? — возражал я.

Я сам поразился тому, что сказал это, и, с удивлением услышав испуганные нотки в собственном голосе, даже слегка забеспокоился, что и Кристина заметила их, но она как ни в чем не бывало ответила:

— Никакого друга у меня нет, сами знаете. Я хотела бы остаться у вас навсегда, если вы меня не прогоните.

Она сказала это с такой детской серьезностью, что я понял всю глубину ее искренности. Меня устыдили ее слова, и я закрыл глаза, чтобы не выдать себя, ибо робкая улыбка, с которой она глядела, трогала и смущала меня.

— Оставьте меня одного, — попросил я и рухнул в кресло. Заслонив руками прикрытые глаза и следуя какому-то внезапному наитию, я тут же добавил с желанием обмануть ее, с надеждой провести самого себя: — Вы мне больше не нужны.

С тех пор как Кристина начала есть с нами за одним столом, я легче переносил даже нескончаемую болтовню жены. При виде Кристины я успокаивался и настроение мое улучшалось. Вспышки гнева, которые пугали не только жену с дочерью, но и меня самого (каждый раз я потом терзался, однако ничего не мог поделать с собой, когда меня снова захлестывала волна безудержного гнева), никогда не происходили, если рядом бывала Кристина. Похоже, само присутствие этой тихой доверчивой девушки излечивало меня от хандры, удерживало от проявлений дурного характера.

За несколько лет неуклюжая деревенская девчонка превратилась в молодую женщину. Красавицей ее не назовешь — лицо скуластое, по улыбке угадывается деревенская закваска, однако любой изъян с лихвой искупали ее необыкновенно прекрасные темные глаза, ее удивительная, поистине беспредельная сердечность, ее умение постичь самые непонятные вещи в моей семье и этом городе. Иоганне она стала старшей сестрой, а мне и жене — взрослой дочерью. Во всяком случае, так я внушал себе, пока не совершил непростительнейшее преступление, после которого осознал, что она была для меня больше чем дочерью и вообще всегда означала для меня гораздо больше, чем я сам готов или способен был признать.