Сергей Лебедев - Гусь Фриц

Бальтазар написал впоследствии несколько статей о гомеопатии, написал о том, как пребывал в потемках незнания, отлученный от истинного света, пока Провидением Господним не обрел верную меру вещей. Но – ни в одной из статей не указал, как именно Господь явил ему откровение. Стеснялся? Не мог объяснить некий смутный знак? Или – не считал нужным открывать публике глубину своего потрясения, полагал произошедшее существующим только между ним и Богом?

Бальтазар щадил в статьях чувства отца, его профессиональное эго… Эта догадка, ни на чем не основанная, позволила Кириллу проникнуть, как он думал, в давний замысел судеб. Бальтазар смертельно заболел. Болезнь могла свести его в могилу или, в лучшем случае, оставить калекой – слепым или глухим, безногим или уродом. И отец, Томас, не смог его вылечить – своего сына, свою надежду. Отец не смог, друзья отца не смогли, а гомеопат, которого, скажем, втайне пригласили родственники, – сумел. Гомеопат. Проклятый еретик.

Жестоковыйный отец предпочел бы, чтобы сын умер, – будто этим излечением тот продал душу дьяволу. А молодой Бальтазар, бесстрашно вызывавший смерть на бой, когда дело касалось чужих жизней, впервые познал на себе тяжкую ее печать – и поменялся в болезни, ибо прежде верил в великую свою будущность и мнил себя неуязвимым. Спасшись же, он не просто признал истинность гомеопатии – он увидел в ней свое поприще, свой путь.

«Он в трепете и ужасе сказал: Господи! что повелишь мне делать? – и Господь сказал ему: встань и иди в город; и сказано будет тебе, что тебе надобно делать. Люди же, шедшие с ним, стояли в оцепенении, слыша голос, а никого не видя. Савл встал с земли, и с открытыми глазами никого не видел. И повели его за руки, и привели в Дамаск. И три дня он не видел, и не ел, и не пил».

Кирилл много раз перечитывал эти строки, пока в голову не пришла мысль, запоздавшая потому, что сам он вырос атеистом в атеистической стране: Бальтазар, внук пастора и сын набожного отца, наверняка прекрасно знал Библию – и наверняка осмыслял происходившее с ним сквозь призму «Деяний святых апостолов», случая на пути в Дамаск. И даже, наверное, будучи натурой пылкой, экзальтированной, мог в бреду болезни, в отраде исцеления вообразить себе некий Голос – или услышать так речи врача-гомеопата.

Но почему новый Бальтазар, Бальтазар-гомеопат, отправился в Россию? Потому что северная держава дика, в ней не слишком развита медицина, и ее легче будет обратить , чем европейцев, закосневших в старых медицинских предрассудках?

Какую роль тут сыграли три титана, Рихтер, Лодер, Хуфеланд, и Большая семья, которая могла извлечь пользу из внезапного порыва молодого врача, счесть его новое поприще достойным внимания – и определенным образом направить паладина?

Итог странствия Бальтазара был известен Кириллу, а вот истинные, внутренние начала его терялись во мраке. И Кирилл отправился в путешествие по городам, где жил Бальтазар, меняя места вместе с отцом, прежде чем обратиться в гомеопата и отправиться на Север. Лейпциг, Гримма, Цербст, Виттенберг – где-то там сложился его характер, завязался узел его судьбы, и Кирилл надеялся разгадать этот узел, но не в городских архивах, а на тех улицах, которыми ходил Бальтазар, в его домах, церквях, среди его рек и холмов – по тем вещам жизни, что создают силы судьбы, ее притяжения и отталкивания, ее тайные зовы, шепоты, ночные фантомы, звездные чертежи.

Кирилл несколько дней бродил по Лейпцигу. Но город ничего не хотел рассказать ему. Раскрыв широкие пасти, выпятив трехпалые когтистые лапы, выпучив слепые глаза, смотрели на него позеленевшие от купороса химеры, сидящие на карнизах церкви на улице рядом с отелем; они виделись ему воплощением уродливой мощи забвения, ибо их пасти, казалось, издают бессмысленный, конвульсивный рев твари, не знающей, для чего и какими причинами рождена.

Известняковые грифоны с бараньими витыми рогами, собачьими хвостами и сложенными за спиной крыльями, поддерживающие балконы и потому придавленные массой камня; круглоглазые демоны с птичьими когтями и львиными гривами, вмурованные в медальоны над входными арками дверей, тщащиеся выбраться наружу, окаменевшие от собственной злобности, – город глядел на него десятками адских зрачков, будто хтонические силы были при его созидании замешаны каменщиками в самый строительный раствор и теперь лезли изо всех щелей, сливаясь в одну глумливую дьявольскую маску с длинным, изощренным в деле лжи языком.

Кирилл уже хотел уехать. Оставалось только одно место, где он еще не побывал, – памятник Битве Народов. Заранее тоскуя от того, что будет окружен экскурсантами, пытаясь развлечь себя мыслями о том, что Озеро Слез на Мамаевом кургане в Волгограде Вучетич скопировал с лейпцигского монумента, он с утра приехал к памятнику. Шел сильный дождь, ветер выворачивал зонт; у кассы никого не было.

Он поднялся на смотровую площадку. Пока поднимался, дождь перестал, небо над башней очистилось. Облокотившись на парапет, он смотрел на низкие дома с черепичными крышами, кирпичную водонапорную башню, телевышку вдали, в хмуром дождевом тумане… И постепенно, всматриваясь, понял, что выбрал верное место; то, что город должен был сказать ему, могло открыться лишь отсюда, с высоты и со стороны.

Битва Народов… 1813 год… Отец Бальтазара, Томас Бенджамин, едва не расстрелянный французами… Внезапно зрение его будто переменилось, и он увидел, как выглядела простирающаяся внизу равнина после десятилетия наполеоновских войн – сожженные дома, отравленные трупным ядом реки, истоптанные войсками пашни. Равнина эта была беззащитна, открыта всем ветрам войны, всем проходящим армиям; город был словно распят на перекрестке торговых дорог, обречен быть разграбленным – раз за разом.

Так вот в чем рос Бальтазар, вот откуда он уезжал, вот что было его детскими воспоминаниями. Кирилл бессознательно приписывал предку отъезд из сегодняшней Германии, а тот уезжал из маленького королевства Саксония, разоренного войной; из меньшего, раздробленного мира – в б о льший, устойчивый и безопасный.

– Казавшийся устойчивым и безопасным, – автоматически поправил себя Кирилл.

Вид е ние исчезло. Он стоял на квадратной вершине гранитной башни. Снова начинался дождь, окрестности заволокло моросью.

К полудню он вернулся в центр. День, казалось, был исчерпан тем, что случилось. Он слонялся по улицам, думал позвонить отцу, но почувствовал, что не стоит делиться догадкой, иначе тропа открытий оборвется. А Лейпциг еще не все рассказал ему; оставалась какая-то деталь, малая, но важная.

Но где искать ее? Найдется ли она? Внезапно Кирилл решил пойти туда, куда не собирался, – в музей городской истории. Еще утром он думал, что музей ничего не сообщит ему именно потому, что это музей, где собрано то, что город хочет показать; а теперь ему казалось, что его проверяют на тонкость чувствований – сумеет ли он отказаться от собственного предубеждения?