Сергей Лебедев - Гусь Фриц

Странно, но Кириллу стало легче. Он не мог представить себя родившимся в таком городе, учащимся в такой школе, живущим в одном из таких, похожих на песочный торт, особняков. В Гримма было не только единство стиля, но и плотность стиля, и он не мог войти в эту плотность, как не мог бы погрузиться в насыщенную солью воду Мертвого моря. Тут все было слишком настоящим – оконные обводы из розового песчаника, бронзовые флюгера и цеховые знаки, орнаменты с белыми пляшущими грифонами, идиллическими девами.

Родившийся под красной звездой, серпом и молотом, сделанный – в той мере, в которой жилец перенимает изъяны дома, – из сыплющегося цемента, негодных трескающихся кирпичей, сырой штукатурки, из которой ушла связующая сила вещества, – Кирилл ощущал, что беспородность дает ему свободу. И ему казалось, что он понимает одно из начал судьбы Бальтазара Швердта: желание вырваться в легкий мир, где твоя биография не обусловлена судьбами предков, их громоздкими домами, полными добра, их эмблемами и гербами, самим веществом их жизни – дуб, золото, шелк, – столь же добротными, столь и тяжелыми.

– До свидания, – сказал Кирилл и поцеловал Розу Люксембург в бетонную щеку.

Он прошел мимо городского архива. Хотел зайти, но передумал, сказал себе – в следующий раз, зная, что следующего раза не будет.

Архив предстал перед ним квинтэссенцией городского существования; словно город жил, чтобы производить посмертную упорядоченность документов на полках, где, как и при жизни, рядом друг с другом почивают бумаги добрых соседей; где сын наследует отцу, внук – деду и соприкасаются пожелтевшими страницами завещания бывших возлюбленных, как когда-то – слишком тесно – соприкасались их балконы.

Архив внезапно показался беззащитным перед его вторжением, как вещи в доме перед новыми хозяевами. К тому же он больше верил своей способности вникнуть в чужую судьбу, понять самый ее дух, чем архивным сведениям, самому жанру архива.

Вниз по улице, к располневшей ратуше с золотыми часами, отмеченными 1515 годом. Сколько минут насчитано за пять столетий, а в ратуше по-прежнему кабачок в подвале, и смотрит на часы золотой лев, лежащий под голубым небосводом арки дома напротив.

Вниз, вниз, к старому гранитному мосту. Вправо будет фабрика, а за ней – гимназия, где преподавал Томас, отец Бальтазара, и учился в ранние годы он сам.

Кирилл перешел реку, чтобы увидеть гимназию издали, – настолько та была велика.

Здание гимназии смотрело в пустоту противоположного берега. Отрезанное рекой, оно открылось взгляду целиком; три этажа, тридцать окон на каждом. Какой же длины там коридоры, подумал Кирилл; гимназия была больше города, больше узкой речной долины, выше гранитных скал.

Фасад гимназии, разлинованный белыми карнизами, был сам по себе урок начертательной геометрии. Берег напротив бугрился каменными кручами, там рос старый лес, еще не проснувшийся после зимы; грубые скалы были увиты плющом. И гимназия смотрела фасадом, будто старинный линейный корабль – всеми грозными пушками борта, на эти хаотические формы природы, говоря, что каждое вещество будет исчислено, всякой материи будет указано ее место. В гимназии, как в огромном Ковчеге, было все – кроме тайны мироздания; ее мироздание было конечным, постижимым.

И Кирилл представил, как маленький Бальтазар тосковал в гимназии; как хотел, чтобы над ним не были властны эти окна и эти коридоры.

Кирилл прошел несколько километров вдоль реки, вверх по течению, мимо плотины и подвесного моста. Он думал о гимназии, о мрачном ее могуществе, о кирпичном строгом здании, вытянутом вдоль берега, как здешние бумажные фабрики. О том, что человек действительно может сбежать на край света от этой фабрики биографий, оседающих потом жухлыми листами в архиве с чешуйчатой башенкой и флюгером-штандартом, который единственный движется в городе; он и река.

Но почему Россия? В гимназии наверняка был огромный глобус на бронзовой дуге: выбирай любой материк, любую страну. Кирилл знал ответ. Он ждал его в следующем городе, в Цербсте. Он снова прошел по мосту из розового песчаника, мимо синих, зеленых, фиолетовых пасхальных яиц в витринах, за серую бетонную стену, которой город заслоняется от наводнений, сквозь стальные тяжелые ворота, мимо отметок уровня половодья в разные годы, нанесенных на угол разрушенного дома, графика катастроф, вошедших в привычку, – к красному поезду, который отвезет его в Лейпциг.

Цербст был известен Кириллу лучше остальных городов на его маршруте; естественно, благодаря Екатерине Второй, Софии Фредерике Августе Анхальт-Цербстской.

Хотя она жила в Штеттине, где ее отец состоял на службе у прусского короля, а не в Цербсте, ее брак с наследником российского престола в 1744 году и восхождение на трон в 1762-м наверняка соединили цербстский княжеский и российский императорский дворы десятками, сотнями разнообразных нитей.

Наверняка, думал Кирилл, кто-то из вельмож маленького княжества бывал в Санкт-Петербурге, был ослеплен (как некогда будущая императрица) роскошью империи, пользовался милостями владычицы и привозил обратно истории о могущественной северной державе, о просвещенной правительнице, прислушивающейся к советам мудрецов и состоящей в переписке с самыми выдающимися умами Европы.

Кирилл приехал в Цербст около полудня. Улицы были пустынны, а в домах, казалось, поплотнее прикрыли ставни, задернули занавески, опустили жалюзи.

Направо, потом налево, по Пушкинпроменаде, к старому княжескому дворцу. В Германии Кириллу всегда было неловко идти по этим Гагариналлее, Пушкинпроменаде, Лермонтовштрассе, заместившим исконные немецкие имена улиц. Но именно здесь, на пути к родовому гнезду Екатерины, Пушкинпроменаде была уместна. «Иностранные писатели осыпали Екатерину похвалами, – вспомнил Кирилл цитату из пушкинских заметок. – Очень естественно: они знали ее только по переписке с Вольтером и по рассказам тех именно, кому она позволяла путешествовать».

Рассказы, рассказы, рассказы… Кирилл миновал башню на торговой площади, свернул в дворцовый парк, к малому, реставрированному, и большому, разрушенному, дворцам, к новодельной статуе Екатерины.

Лживая бронзовая весталка в платье, расшитом невинными цветами, как бы невзначай тянущая руку к скипетру и короне империи, лежащим на постаменте. «Старушка милая жила приятно и немного блудно», – сказал про себя Кирилл, радуясь ироническому водительству Пушкина.

Екатерина умерла двести пятьдесят лет назад. Но, похоже, клятвопреступница и убийца мужа до сих пор вызывала какие-то иллюзии у просвещенных европейцев; или – ее фигура придавала значительность месту, делая его не захолустьем, а родиной великой императрицы.